Последняя из амазонок

Но что такое настоящий страх, я поняла, лишь увидев, как нарастает девятый вал. Он вздымался выше и выше и продолжал расти, даже когда мне показалось, что дальше уже некуда. Я не могла поверить, что волна способна быть такой высокой — вдвое выше нашей мачты, если бы у нашего корабля ещё оставалась мачта, — и широкой, будто настоящий замок. На миг эта чудовищная гора зависла над нами, а потом рухнула вниз, как если бы рассыпалась и оползла немыслимого размера крепостная стена. Гребцы были смыты со скамей, как куклы; солёная вода, пенясь, заполнила корпус, увлекая корабль вниз. Люди отчаянно кричали, но их вопли тонули в грохоте волн, раскатах грома и безумном завывании ветра.

Однако этим дело не кончилось. Водяная стена — вертикальная, так что казалось, будто на ней можно начертить пальцем своё имя, — ударилась о планшир, захлестнула и без того почти затопленный корпус и, перекатившись через ещё державшийся на плаву корабль, смыла за борт двух скреплённых вместе ярмом лошадей. Они пошли на дно мгновенно, как свинцовые гири, повергнув видевших это людей в ещё больший ужас. Их испуганные возгласы слышны не были, но я успела заметить вытаращенные глаза и бледные, как у призраков, лица.

Странно, но корабль выровнялся. Люди, барахтаясь в воде, пробирались к своим местам, которые, впрочем, остались не у всех. Половину скамей для гребцов сорвало и смыло за борт, и это, к довершению беды, нарушило целостность корпуса. Я услышала страшный треск и поняла, что это коробится рангоут. Доски планшира изгибались, как стебли сельдерея, и если корабль ещё не развалился, то, похоже, лишь благодаря скреплявшим корпус пеньковым тросам. Лопни они, он развалился бы мигом. Но и сейчас доски обшивки и бортового ограждения отваливались одна за другой.

На моих глазах одна такая вывороченная доска, ударив по голове малого, пытавшегося вернуть на место какой-то брус, вчистую, словно мясницкий нож, срезала ему ухо и половину скальпа. Боровшийся за спасение — корабля и своё собственное — человек находился в таком напряжении, что заметил своё увечье не сразу, а лишь после того, как кровь стала заливать ему глаза.

Необходимость помочь ему заставила меня покинуть убежище. Чуть ли не по пояс в воде я заковыляла к нему, в сторону кормы, но тут находившийся позади меня корабельный нос зарылся в очередную волну. Человек, к которому я спешила, увидел меня, и его взгляд привёл меня в ещё больший ужас, чем ветер и волны. Это трудно описать. Казалось, будто он смотрит на меня не как живой человек на живого человека, но как мертвец на другого мертвеца.

В это время рядом со мной оказался дядя. Прижав меня к себе, он прокричал со всей мочи что-то, чего я так и не расслышала. Потом я почувствовала на плече чью-то руку. Отец. Прежде чем мне удалось вымолвить хоть слово, он обмотал линь вокруг моей талии, привязал конец к своему поясу и знаками и криком дал понять Дамону, что им следует вернуться к вёслам. Так они и поступили, причём отец потянул за собой меня. Устроившись на обломках скамьи, он, как и остальные уцелевшие гребцы, возобновил свой изнурительный труд.

Трудно было поверить, что человек способен выдержать подобное напряжение. Час следовал за часом. Люди надрывались, мышцы их онемели, сухожилия рвались. Страдания лошадей и вовсе не поддавались описанию. Стенки их стойл давно смыло за борт, но самих животных, привязанных к прочным балкам, швыряло из стороны в сторону. Когда корабль захлёстывала очередная волна, конские головы скрывала вода, над которой порой были видны лишь отчаянно бьющиеся копыта. Потом корабль выпрямлялся, и измученные, избитые, до смерти перепуганные и ничего не понимающие животные всхрапывали и ржали, набирая в лёгкие спасительный воздух, хотя этот вздох мог оказаться последним в их жизни.

Я всмотрелась в лица гребцов. С их бород стекали потоки морской воды, мокрые, растрёпанные волосы уже схватывала изморозь. Каждый раз, когда корабль нырял в котловину, рёв бури стихал и на миг казалось, будто в мире воцарилось спокойствие. Но спустя миг судно взлетало на очередной пенистый гребень, и на него вновь обрушивался водоворот неистовых звуков, воспроизвести которые, наверное, было бы не под силу и всем завываниям ада.

Мои слипшиеся волосы намотались на рукоять весла, которым мне пришлось орудовать рядом с отцом, ладони стёрлись до крови. Но мои усилия не шли ни в какое сравнение с геройским трудом отца и других мужчин, налегавших на вёсла не щадя себя, с отчаянной решимостью, хотя и почти без всякой надежды. Сердце моё сжималось от сострадания к этим отважным, мужественным, несгибаемым людям, которые отказывались принять волю судьбы и продолжали до последней возможности благородно противиться роковому предопределению. Упорствовали в зубах у рока!