Последняя из единорогов

– Осколок камня, – наконец сказал мужчина. – Очень мелкий, но в копыто ушел глубоко, там уже язвочка вызревает. Не понимаю, как я раньше ее не заметил.

– Ну, – сказала женщина. И тронула его за плечо. – Не можешь же ты замечать все на свете.

Высокий мужчина сердился, показалось мне, на себя, – как мой отец, когда забывал накрепко запереть ворота выгона и черный баран соседа врывался туда, чтобы подраться с нашим бедным Самородком. Он сказал:

– Могу. Мне это положено.

А после повернулся к коню спиной и склонился над его копытом, точь-в-точь как наш кузнец, и принялся за работу.

Что он там делал, я не разглядела. У него не было таких, как у кузнеца, шильцев и щипчиков, однако я уверена – он что-то напевал коню. Правда, не думаю, что это была настоящая песня. Она походила, скорее, на короткие стишки, которые очень малые дети поют сами себе, когда одиноко играют в пыли. Никакой мелодии, просто голос поднимается вверх и падает: ди-да, ди-да, ди… От такого и конь заскучал бы, подумала я. А высокий делал это долгое время, не разгибаясь, держа копыто в ладони. Наконец он примолк, выпрямился, сжимая в пальцах что-то, поблескивавшее, как поток, и первым делом показал это коню.

– Ну вот, – сказал он. – Видишь? Теперь порядок.

И отбросил это, и снова взялся за копыто, и начал теперь уж без пения легко водить по нему пальцем взад-вперед. А затем опустил копыто на землю, и конь притопнул им, сильно, и заржал, а мужчина повернулся к женщине и сказал:

– Все-таки нам придется заночевать здесь. Они устали, а у меня спина побаливает.

Женщина рассмеялась. Низкий, сладкий, медленный звук, я никогда такого не слышала. И сказала:

– Величайший маг в мире – и у него болит спина? Вылечи ее, как вылечил мою, когда на меня рухнуло дерево. По-моему, у тебя на это минут пять ушло.

– Гораздо больше, – ответил он. – Ты бредила, где тебе помнить.

Он коснулся ее волос, густых и прекрасных, хоть большей частью и седых.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь, – сказал он. – Мне все еще слишком нравится быть смертным, чтобы лезть к самому себе с магией. Она как-то портит все – притупляет это ощущение. Да я тебе уже говорил.

– Пф-ф-ф, – фыркнула женщина, я такой звук от мамы слышала тысячу раз. – Ладно, я пробыла смертной всю жизнь и временами…

Она не закончила, а высокий мужчина улыбнулся, – поддразнивая ее, это ясно было.

– Временами – что?

– Ничего, – ответила женщина. – Ничего и ничего.

На миг в голосе ее зазвучало раздражение, однако она положила ладони на руки мужчины и сказала уже совсем другим голосом:

– Временами – ранними утрами, когда ветер пахнет цветами, которых я никогда не увижу, и оленята играют в мглистых садах, а ты зеваешь, и мямлишь, и чешешь в затылке, и ворчишь, что еще до ночи пойдет дождь, а может, и град в придачу… такими утрами я всем сердцем хочу, чтобы мы жили вечно, и думаю о том, каким же дураком ты был, отказавшись от этого. – Она опять засмеялась, но теперь голосом чуть подрагивавшим. И продолжала: – А потом вспоминаю то, чего предпочла бы не помнить, и мой желудок начинает капризничать, и что только меня ни донимает – не важно, что и где болит, голова, или тело, или сердце. И я думаю: нет; пожалуй, что нет; может быть, нет.

Высокий мужчина обнял ее, она опустила голову ему на грудь. Что она говорила дальше, я не расслышала.

Не думаю, что я как-то нашумела, однако мужчина немного повысил голос и, не глядя на меня, не подняв головы, сказал:

– Иди-ка поешь, дитя.

Я поначалу и с места сдвинуться не смогла, до того перепугалась. Видеть меня за кустами и стволами ольхи он не мог. А после я вспомнила, как голодна, и пошла к ним, сама того не сознавая. На самом деле, я смотрела себе на ноги и видела, как они переступают, как будто чьи-то еще, как будто это они проголодались и ведут меня туда, где я их накормлю. Мужчина и женщина стояли, не двигаясь, и смотрели на меня.

Вблизи женщина выглядела моложе своего голоса, а высокий мужчина старше. Нет, не так, я хотела сказать другое. Женщина вовсе не была молода, однако седина молодила ее лицо, а держалась она очень прямо, как та леди, что приходит в нашу деревню принимать роды. Лицо у той леди всегда словно оцепеневшее, она мне не нравится. А лицо этой красивым, пожалуй, не было, но было из тех, к каким хочется прижиматься в холодную ночь. Лучше я объяснить не смогу.

Мужчина… он выглядел то моложе моего отца, то вдруг старше всех, кого я знала, старше, может быть, чем вообще положено быть человеку. Ни одного седого волоса, зато много-много морщин, однако я говорю не об этом. Я о глазах. Зеленых, зеленых, зеленых, но не как трава, не как изумруды, – я однажды видела изумруд, мне цыганка показывала, – и уж не как яблоки или лаймы и тому подобное. Может быть, как океан, хотя океана я не видела и потому не знаю. Если зайти поглубже в лес (не в Телес, конечно, в любой другой), рано или поздно обязательно попадешь в место, где зелены даже тени, вот такими и были его глаза. Я их первое время побаивалась.