Последняя картина Сары де Вос

– Согласна, название чересчур описательное. Но длинные описания пишут, потому что художники сами не давали названия своим картинам. А так их проще не перепутать. Так вот, это замечательная вещь. Она из Миддлбурга, это голландский портовый город, и в первое десятилетие семнадцатого века он оказался почти что в изоляции. Вообразите одинокий город, вдающийся в Северное море, как воспаленный большой палец на конце цепочки островов. Болота, темные илистые протоки, топкие речные берега. Миддлбургские художники вроде как изобрели цветочные натюрморты задолго до голландской тюльпаномании, так что это самый утонченный образец жанра, его вершина, с болотистого клочка земли, в милях от всего остального. Почти все эти цветы распускаются в разное время, так что перед вами – фантазия художника. Значит, год примерно тысяча шестьсот шестнадцатый. Давайте посмотрим соседнюю.

Марти замечает, что щеки ее раскраснелись.

– Итак, примерно в это же время, в тысяча шестьсот семнадцатом, в Антверпене Бартоломеус Грондонк пишет единственную картину, на которую ставит свое имя.

Марти смотрит на «Гуляние в Ауденарде». Крестьяне и дети веселятся на сельском празднике. Свет – призрачный, зеленовато-голубой.

– Это очень фламандское искусство, – говорит Элли, подбоченясь. – Посмотрите на мальчика, который писает на дверной косяк.

Замечание застает Марти врасплох, и он, восхищенно сцепив руки, подается вперед, чтобы лучше видеть Элли.

– Классический брейгелевский нарратив, противопоставление детской невинности и неумеренности родителей. А теперь, – продолжает она, переходя к следующей картине, – мы видим изящный и яркий речной пейзаж Антона Мироу, не потрясающий, но все равно любопытный, а дальше этот божественный де Момпер с его зимним пейзажем. Тут прямо чувствуется лютый мороз. Видите, как всадник закрыл плащом все, кроме глаз и носа, так что похож на палача. А ветра почти нет, и за облаками разгорается бледный рассвет. Посмотрите, деревья все в инее и блестят – до чего красиво!

Они некоторое время молча стоят, разглядывая обледенелые деревья. Элли полностью ушла в созерцание.

– Вы религиозны, Элли? – спрашивает он.

Она смотрит на него удивленно:

– Агностик в лучшем случае. А почему вы спросили?

– Почти все, кто связан с искусством, ищут в старых картинах что-то божественное. Атеисты ищут смысл и так далее. Когда вы смотрите на эти картины, у вас вид, будто вы молитесь.

Элли мотает головой:

– У меня страшная близорукость. Уверена, дело в этом. Меня всю жизнь обвиняют в мечтательности, а это всего лишь плохое зрение.

Марти отходит на шаг, чтобы увидеть все четыре картины целиком.

– Так за какую, по-вашему, мне следует побороться?

Элли подносит к глазу лупу и наклоняется к де Момперу, изучая мазки и что-то приговаривая себе под нос. Наконец она выпрямляется.

– Будь это я и будь у меня средства, я бы купила все. Настоящая ценность – в собрании, в том факте, что это хроника одного момента семнадцатого века от золотисто-крапчатого тюльпана в Миддлбурге до крестьянских забав во Фландрии.

Марти смотрит в каталог и быстро прикидывает в уме. Суммарная цена всех четырех картин чуть больше восьмидесяти тысяч долларов. Он сглатывает, листает страницы. У него мелькает мысль, что Элли знает, кто он, и таким образом мстит за попытку ее прощупать.

Он берет себя в руки, поднимает глаза и спрашивает:

– Что еще их объединяет, помимо истории и географии?

– Во-первых, все это масляная живопись по меди. У них у всех одинаковая металлическая основа. Кто бы ни был этот мистер Дж. А. Симмонс, он не хотел, чтобы его картины старились. Если не считать крошечных вмятин, картины практически без трещин. Совсем как новые. Посмотрите на эти яркие краски, прозрачные лессировки…

– Я отметил отсутствие кракелюров, – говорит Марти и тут же пугается – не слишком ли педантично это звучит.

– Металл не так чувствителен к перемене влажности, как дерево или полотно.

Сзади происходит какое-то движение. Они оборачиваются и видят, что аукционист за кафедрой темного дерева проверяет микрофон. Несколько рабочих в комбинезонах двигают стулья, чтобы освободить больше места. В вестибюле и в самом зале собралась довольно большая толпа, и Марти подозревает, что сесть будет непросто.

– Надо занять места, – говорит он. – Светские люди предпочитают первые ряды, где их будет видно.

Они садятся в четвертом ряду и смотрят, как аукционист – пожилой мужчина в безупречном костюме – продолжает считать в микрофон. После каждого раза он прикрывает глаза от света и о чем-то говорит с человеком в дальнем конце помещения.

– Обратите внимание на его акцент, – произносит Марти. – Все аукционные дома нанимают британцев, швейцарцев или бельгийцев – это отвлекает ваше внимание от того, что продажа картин ничем, по сути, не отличается от продажи лошадей. У меня есть знакомый аукционист в «Сотбисе», он рассказывал, что аукционный дом приглашает специалиста по сценической речи. Их учат избегать слов-паразитов и разговорных выражений. Чтобы картины продавались, нужны красноречие и выразительный язык тела.

– Я не знала.