Последняя картина Сары де Вос

Элли подается вперед, слыша собственное дыхание, и смотрит на обе сетки. Она успевает приметить нечто в той половине экрана, которая, видимо, относится к оригиналу, еще до того, как Хелен подводит к этому месту курсор.

– Один из моих преподавателей называл это инфракрасным призраком. Белая фигура под красочным слоем. Я впервые увидела ее на инфракрасном снимке, а на рентгеновском она и вовсе видна великолепно. Без рентгена фальсификатор никак не мог о ней узнать.

На оригинальной картине Сара де Вос в какой-то момент нарисовала на опушке контуры еще одной фигуры, женской. Фигура только намечена, но из-за свинцовых белил она проступила на рентгеновском снимке. В ней есть что-то потустороннее – призрачная женщина в серебристо-белом ореоле. Глаза на рентгенограмме как будто выколоты, но можно понять, что взгляд устремлен на девочку у дерева. Женщина, смотрящая на девочку, смотрящую на конькобежцев на опушке леса. Первоначально картина задумывалась как драма двойного наблюдения, а по мере работы эта идея была отброшена.

Хелен закрывает «Фотошоп», остается загроможденный значками рабочий стол.

– Фальсификатор был слишком тщателен, слишком поверхностен, – тихо говорит она. – Только настоящий художник меняет замысел в процессе работы.

Манхэттен Сентябрь 1958 г.

Марти не думал, что арендовать на почте ящик на имя Джейка Альперта окажется так просто. Это единственный адрес, который он дал Элли, и все равно он удивлен, когда через неделю после аукциона она присылает ему счет, озаглавленный: «Искусствоведческая консультация, семнадцатый век». Девяносто долларов за проведенные вместе три часа. Марти обидно, ведь он знает, что подарил ей сказочный вечер в обшитой красным деревом шкатулке аукционного зала, под четкую дикцию аукциониста-британца, похожую больше на священное заклинание или ведическую молитву, чем на торги. Выписать чек он не может – банк проверит документы тщательнее, чем почта. Значит, надо встретиться и передать наличные. За столом, составляя патентный иск для клиента, он мысленно перебирает возможности.

В итоге он приглашает Элли в джаз-клуб в понедельник после работы. Сперва он думает о «Бёрдланде», но там слишком легко столкнуться с кем-нибудь из бывших музыкантов – его знакомых по клубам. Так что Марти выбирает «Воробей» – подвальный клуб на Пятьдесят второй улице. Рейчел он говорит, что они с приятелями по сквошу решили попить пивка и послушать джаз. Она не пойдет на бибоп потому же, почему он не пойдет на импрессионистов – вроде и красиво, а смысла нет. Раз в месяц, иногда чаще, он ходит слушать джаз и заново проживать время, когда был подающим надежды трубачом в школьном оркестре. По многу часов он слушал джазовые пластинки на замедленной скорости, чтобы подыгрывать. До того, как мама умерла от рака, родители терпели его прихоть, даже поддерживали. Овдовев, отец стал жестче, строже. Теперь труба казалась ему мальчишеским баловством. Как-то он зашел к Марти, когда тот перед зеркалом играл гаммы, и сказал: «Хватит. Тебе не всегда будет пятнадцать лет». Отец вышел, закрыв за собой дверь. И на этом кончилась эпоха. Марти и сейчас, входя в джаз-клуб, вспоминает ощущение мундштука во рту, и при звуке трубы у него напрягаются челюстные мышцы.

Элли соглашается на встречу, но говорит, что машину присылать не надо, она приедет на такси. Марти идет с работы по Бродвею, где салоны по продаже автомобилей освещены, как операционные, и хромированные бамперы блестят в свете ламп, потом по Пятьдесят второй улице мимо жалкой череды довоенных свинг-клубов, сомнительных заведений и китайских ресторанов. Через окно стейк-хауса он видит дряхлый «Стейнвей»; печальный квартет, по виду как с круизного лайнера, играет перед пустыми столиками. Марти останавливается перед «Воробьем», закуривает «Данхилл». Всего в четырех кварталах отсюда, в кирпичном подвале, который представлялся ему подземным храмом, он слушал Чарли Паркера, Арта Блэйки и Фэтса Наварро{28}. Для Рейчел эти имена не значат ровным счетом ничего – они могли бы оказаться кем угодно, хоть малоизвестными барочными художниками. Будь ее воля, в их доме были бы только Коул Портер{29}, импрессионисты и постимпрессионисты – тихая напевная атмосфера шансонье и зеленоватой голубизны. Когда Марти смотрит на некоторые картины Сезанна, он видит голубоватый пушок, как на темном винограде.

Элли приезжает с десятиминутным опозданием и одетая чересчур нарядно. В темном шерстяном жакете и белом, расшитом бисером платье она выглядит как посетительница театра-ресторана в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, думает Марти, широко улыбаясь выходящей из такси Элли. Он наклоняется к переднему окошку и протягивает шоферу деньги. Когда такси отъезжает, она говорит:

– Я собиралась заплатить сама.

– Можем мы договориться, что такси и ужин за мой счет?

Она кивает и смотрит на неоновую вывеску клуба:

– Я удивлюсь, если внутри будет высокое искусство.

– Будет, но не совсем такое, как вы думаете. Вы любите джаз?

– Хотела бы я знать про него хоть что-нибудь.