Последняя патриотическая

«Я всей душой с Россией! До конца. Ее конец – это мой конец. Что бы здесь ни было… Пусть она уйдет отсюда, пусть оставит Донбасс, а я в сердце останусь с ней! Я двадцать три года здесь приспосабливался без нее. И я больше не могу так жить! Не могу жить с их Украиной! Я русский. У меня фамилия русская. А мои предки – черкесы. Они всю жизнь служили русским царям. У меня дед воевал за Россию! А я куда от него?! Да как я приду на его могилу, с какими глазами, если останусь дома?… Я в лес пойду, в поле волком жить буду в норе, но не уйду с русской земли! Я зубами укропам горла грызть буду! Я ненавижу их „украинское“! Я ненавижу их!!! Я до конца за Россию!»

Так и стоит он перед глазами – невысокий и простоватый, в черной казачьей папахе, на фронтовой полосе, где встретились мы осенью четырнадцатого года.

Японец до последнего верил в эту войну. Потеряешь ты человека (вроде рядом вчера воевал, а нынче ни слуху ни духу), спросишь о нем у Японца.

– У меня нет его номера. Я тех, кто ушел, убираю из своего телефона. Их больше нет для меня, – по-своему понимал он людей, уставших служить.

– Так и ты однажды кончишься для других, – знал я уже по чеченской.

– Нехай, – никогда не сомневался он в выборе.

Уже прошли четырнадцатый, пятнадцатый годы, когда он сломался. Когда летом шестнадцатого укропы шли на Дебальцево и чуть не взяли его врасплох. Японец, командир батарейных орудий, не мог получить приказ на огонь. Или его не хотели давать.

– Теперь я не понимаю, что мы начинали в четырнадцатом. Куда ушла она, наша Новороссия? – сидит он, уже гражданский, у себя дома.

А после снова полезет в шахту, откуда в год невзгод ушел в ополчение.

Японец. Я говорил тебе это на границе в четырнадцатом: «Если будет трудно, говори. Я приеду». И приезжал снова в другие года, зная, что ты никогда не скажешь, как трудно тебе было жить. Потому что Новороссии было много трудней, чем тебе и чем мне. И мы на разных фронтах коротали те дни. Ты под Дебальцевом, я в Спартаке или в Марьинке.

И вот жизнь по-разному успокоила нас. Ты сдал оружие, у меня его отняли, мы оба нынче гражданские. Но битва за Новороссию, за Россию еще не окончена. И она будет страшной. А потому мы снова вернемся туда. На передовую России, где однажды сошлись осенью четырнадцатого года.

До встречи, Японец. Потому что, чтобы понять, что начиналось в четырнадцатом, нам нужно это закончить.

Всё ерунда, кроме Страшного суда.

За черными горами, за долгими долами, за черным погорелым лесом, где ворон костей не носил, лежал в старой яме старый ставок, и шаталась на нём от ветров «Пристань отчаяния». Ползли по студеным ее берегам синие колдовские туманы, да качалась в русалочьих омутах бледная ледяная вода. И была там лубяная изба, жили в которой Рогатый, Щука, Хомяк, Гоша и Кеша, Кум и Куб. И был у них командир – Синий.

Так начиналась та сказка в четырнадцатом году… Досказать бы ее до финала, да нет у русской сказки конца. Где теперь Гоша и Кеша, Рогатый, Хомяк? Где остальные бойцы? Не скажет и Синий, куда разошлись.

– Что, командир, где вся команда?

– Не знаю. Я, может, нынче за всех и воюю, – сидит он, обмотанный проводами, в комнате связи, сменив сто ремесел в войне.

– Где друг твой, Японец?

– У меня нет его номера. Я тех, кто ушел, убираю из своего телефона, – уже смеется он про Японца.

Вдвоем они заходили в Дебальцево. С огнеметом за спиною Японец, с пулеметом в руках Синий, да оба с золотым правилом: врага корми до смерти! Это он, Синий, в феврале пятнадцатого сбил из пулемета украинский флаг на администрации города. Это он своею рукой поставил символическую точку в Дебальцевской операции.

Эх, Синий!.. Вырос ты в гетто, и был ты никем, и звали тебя Никто. А вот попал в беды библейские, и висит для тебя и других в четырнадцатом году – видно из года семнадцатого! – огромный рекламный щит с огненными словами: «Стань легендой! Армия Донецкой Республики».

Нам жить сто лет, а не дотянуться, не дорасти до вас никогда, герои четырнадцатого года. Никогда не стать этой легендой.

Братья Дикой и Тихий. Один с пулеметом, другой хоть с камнеметом – на все руки мастер. Оба оттуда, из кузницы кадров – чеченской войны. Оба на «Миротворце»: жизнь прожить нужно так, чтоб попасть в списки «международных террористов».

– Да врете вы всё! Какие вы братья? Вы ж вместе только на водку! – разглядят их потом.

– Так мы по оружию… – сознается Тихий.

У обоих жаркое лето четырнадцатого: Саур-Могила, Иловайский котел. Дикой подорвался под Мариуполем в сентябре четырнадцатого, захромал на левую ногу. «Девять километров до города не дошел», – вздыхал он потом. Затем в Весёлом в пятнадцатом – пулю под сердце, в шестнадцатом – на голову мину да новую пулю в семнадцатом. Куда ни ткни, в решето попадешь. И все раны спереди, а орденов – на штаны можно вешать.

Я видел его по телевизору в конце шестнадцатого на Светлодарской дуге.

– Дикой, сука! – от радости хотелось залезть мне в экран.

А там он, с черным лицом, постаревший, уставший: «Сводной ротой осуществил штурм… Кикиморы». Высота наша!.. «Двухсотых» нет.