Последняя поэма

— Поэт должен писать стихи не более пяти лет, от двадцати пяти до тридцати. От его последователей мы должны требовать произведений пусть не лучше, чем у него, но своих, непохожих. Когда проходит сезон манго, мы не требуем манго, тогда мы спрашиваем ата[10]. Зеленые кокосовые орехи долго не держатся, изобилие утоляющего жажду сока в них кратковременно, гораздо дольше сохраняются спелые кокосовые орехи. Так и поэты кратковременны, в то время как философы вечны... Главным недостатком Рабиндраната Тагора является то, что этот господин, подражающий старому Вордсворту, настойчиво продолжает писать стихи. Много раз Яма, бог смерти, посылал гонца погасить светильник его жизни, но этот человек все еще цепляется за свой трон. Если он не может удалиться сам, наш долг уйти и оставить его в одиночестве. Его последователи будут звонить и кричать, что его царствование не кончилось, что сами бессмертные прикованы к решетке его гробницы. Некоторое время его поклонники будут превозносить и восхвалять его, но затем настанет священный день жертвоприношения. Тогда его приверженцы будут шумно требовать освобождения от оков преданности. Именно так почитают в Африке четвероногого бога. Так же следует почитать двух-, трех-, четырех- и четырнадцатистопных богов стихотворных размеров. Не может быть худшего осквернения религии, чем то, когда почитаемое божество свергают одним ударом. Поклонение также имеет свою эволюцию. Если тот, кому мы поклонялись в течение пяти лет, все еще цепляется за свой пьедестал, ясно, что несчастный не понимает, что жизнь в нем уже угасла. Нужен легкий толчок извне, чтобы доказать, что сентиментальные родственники чересчур затянули похоронный обряд, очевидно, стремясь обмануть законных наследников. Я поклялся разоблачить этот недостойный сговор защитников Тагора.

Тут наш Монибхушон перебил его, сверкая очками:

— Значит, вы хотите изгнать лояльность из литературы?

— Совершенно верно! Культ литературного диктаторства быстро выходит из моды. Мое второе обвинение против Рабиндраната Тагора заключается в том, что его литературные произведения завершены, закруглены, как его почерк, и напоминают о розах, о луне и женских личиках. Это примитивно. Он копирует природу. От нового вождя литературы мы ожидаем произведений резких, острых, как шипы, как стрелы, как наконечник копья: не таких, как цветы, а подобных вспышке молнии, слепящей боли при невралгии, — угловатых и заостренных, как готическая церковь, а не округлых, как портик храма. Не беда, даже если они будут сходны с джутовой фабрикой или правительственным зданием... Пора покончить с оковами ритма, которые лишь усыпляют душу и затуманивают разум. Освободим свой разум, разбудим душу и похитим их, как Равана похитил Ситу! Даже если ваш ум будет рваться, рыдать и стонать, все равно ему придется смириться! Даже если старый Джатаю[11] бросится на помощь, пусть встретит свою смерть! Ведь скоро уже проснется обезьяний народ Кишкиндхъи[12]. Хануман[13] прыгнет на-Ланку, подожжет город и вернет разум в его старое жилище. Тогда мы будем приветствовать наше воссоединение с Теннисоном, проливать потоки слез на груди Байрона и просить прощения у Диккенса, оправдываясь тем, что мы отвергли их на время, дабы излечиться от собственных заблуждений... Если бы очарованные красотой Тадж Махала[14] архитекторы возводили по всей Индии только пузыри мраморных куполов, то всякому порядочному человеку пришлось бы бежать в леса от этого ужаса. Чтобы суметь оценить Тадж Махал, надо освободиться от его очарования!

Тут надо заметить, что от столь бурного натиска путаных аргументов голова корреспондента пошла кругом, и потому его отчет оказался еще менее понятным, чем доклад Омито, ибо я воспроизвел здесь лишь то, что мне удалось с трудом уловить.

При упоминании о Тадж Махале, один из поклонников Тагора вскочил и возбужденно крикнул:

— Чем больше мы имеем хорошего, тем лучше для нас!

— Как раз наоборот, — отпарировал Омито. — Чем меньше хороших вещей создает природа, тем лучше, так как излишество низводит их до уровня посредственностей... Поэты, которые не стыдятся жить по шестьдесят-семьдесят лет, сами себя наказывают, снижая себе цену, В конце концов, их окружают подражатели, которые начинают с ними соперничать. Творения таких долгопишущих поэтов утрачивают всякое своеобразие. Воруя у своего собственного прошлого, эти поэты скатываются до положения тех, кто скупает краденое. В таких случаях обязанность читающей публики ради блага человечества — не позволить этим престарелым ничтожествам влачить свое жалкое существование, — я, конечно, имею в виду поэтическое существование, а не физическое. Пусть они существуют как старые опытные профессора, искусные политики, умелые критики.

Предыдущий оратор задал вопрос:

— Кого же вы прочите в новые литературные диктаторы?

— Нибарона Чокроборти, — с готовностью ответил Омито.

— Нибарон Чокроборти? Кто это такой? — прозвучал хор удивленных голосов.

— Из маленького семени этого вопроса завтра вырастет могучее дерево ответа.