Последняя святыня

Сапог пропечатал в ордынской груди, покрытой синеватыми бляхами железного панциря, снежный след, татарин отлетел в середину двора, юзя на заднице, и, поражённый неожиданностью, замер, раскинув руки. Непривязанный шлем, бренча, откатился в сторону. Александр рубанул по беззащитной голове нукера, прикрытой лишь нетолстым войлочным подшлемником. Рукоять меча передала удар на руку, словно он бил по дереву, стало больно в кисти. Ордынец выгнулся телом и тут же опал, хотя удар вряд ли был смертельным. Но добивать его Одинец не стал. На миг от волнения помутилось сознание. Очнувшись, он увидел устремлённые на него взгляды: всё семейство Чобота кучкой стояло здесь же во дворе. Впрочем, очи многочисленных Чоботарёвых, разъехавшиеся от ужаса, смотрели и в другой угол двора. Там под навесом сеновала стоял второй татарский воин. Какой-то миг он показался неживым изваянием, настолько был неподвижен. В руке воина лишь трепетала веревка, которой он только что успел связать Степана Игнатьевича Самохвала. Бывший следователь страдал от боли в перетянутых за спиной локтях, но гордо не издавал ни звука назло врагам и надменно выпячивал подбородок. Даром что лежал на земле в чём мать родила!

Одинец, не сводя с ордынца глаз, медленно присел и подобрал саблю поверженного врага. Молодой татарский воин как завороженный смотрел на кончик Сашкиного меча.

— Господи… — раздался со спины хозяйский вскрик. — Ты что натворил?!!

Мгновения Сашкиного замешательства, вызванного этим криком, хватило ордынцу, чтобы юркнуть в широко распахнутые ворота. Одинец подбежал к Самохвалу и резанул по путам, исторгнув из последнего вздох облегчения.

— Что ж ты натворил, окаянный!?? — вновь послышался голос Чобота. В нём клокотали рыдания. Александр вовремя обернулся: с вилами наперевес Чобот прыгал к ним. Александр, с трудом увернувшись, отбил вилы мечом и ударил мужика в седой висок рукоятью сабли. Тот выронил вилы и упал на четвереньки, мотая головой. Истошный женский крик затопил двор.

— Тиха!!! — заорал Одинец, замахнувшись на окруживших его женщин. — Бегите враз отсюда, пока татар нету! Ну, быстро, я говорю!

Женщины, похватав детишек, кинулись врассыпную. Одинец торопливо заседлал Каурого. Откуда-то с сеновала скатился самохвалов холоп, Парфён, трясущимися руками принялся взнуздывать свою кобылку. Второго холопа рядом не было, да было и не до него.

— Садись охлюпкой, догоняй! — прокричал Парфёну Одинец, вырываясь в снежную ширь на задах хозяйства. Наперерез им, пробираясь по сугробам, спешили Битая Щека с Олёной. Одинец сдержал коня, Битая Щека подсадил Олёну ему за спину. Мимо них, не остановившись, проскакали Самохвал с Парфёном.

— Стой, стой! — попытался задержать их Одинец. Но ездоки лишь набавили скорость.

— … — выругался Одинец, — ладно, хватайся за стремя, — скомандовал он Битой Щеке, и направил коня к лежавшему слева ближнему мыску леса, окружавшего село. Каурый, чуя запах крови, исходящий от хозяина, напряг все силы и в несколько скачков вынес седоков из заваленных снегом огородов на менее заснеженное пространство поскотины, ближнего луга на околице села. Битая Щека вцепился в ремень стремени и волочился следом. На твёрдом лугу ему удалось подтянуться, встать на ноги и бежать рядом. Он прыгал, повисал на стремени и пролетал по воздуху несколько саженей.

«Только б удержался, — подумалось Одинцу. — Дотянуть до леса, а там Бог даст!»

Боковым зрением он видел, что из недалёкого переулка, на самой окраине села выбежали несколько пеших нукеров и, припадая на колена, натянули луки. Он снова глянул на товарища. В этот самый миг татарская стрела с каким-то сверлящим звуком пронзила плечо Битой Щеки. Еще несколько стрел, прожужжав мимо, впились в сугроб впереди. Битая Щека, охнув, опустил раненую руку, но продолжал бежать, видимо, уже не управляя собой. Упал он только тогда, когда первые деревья опушки заслонили их от преследователей. Ордынцев было всего человек пять-шесть, они скрылись за изгородью крайней избы и через несколько мгновений показались вновь уже верхоконными. Между ними и преследуемыми тянулась неширокая низинка, середина которой слабо курилась над тёмными незамёрзшими пока промоинами во льду местной речушки. Ордынцы вынужденно поскакали в обход. Это давало хоть какую-то передышку.

Одинец остановил Каурого, спрыгнул, нагнулся над Битой Щекой; черпанув снега, бросил на побелевшее лицо друга.

— Олёна… — прошептал Битая Щека, приходя в сознание. Его взгляд приобретал ясность. Он смотрел на что-то позади Одинца.

— Олёна… что … с ней?

Одинец оглянулся: девушка полулежала, опершись грудью на луку седла: из её спины торчали оперения двух стрел. Сукно вокруг ранок быстро напитывалось кровью. Одинец снял Олёну с коня, положил на бок рядом с Битой Щекой, лицо в лицо, тронул тонкую девичью шею. Не учуяв под пальцами биения жилки, потянул шапку с головы:

— Всё… Прямо в сердце.

Слабой рукой раненый тормошил Олёну за плечо:

— Олёнушка, единственная моя, что же ты молчишь? Не молчи, скажи хоть словечко… Олёнушка… Олёнка…

— Кончилась Олёна… — Александр отвёл глаза.