Последняя святыня

— Нет!

— Да…

— Нет…

Битая Щека погладил лицо мёртвой, оставив на нём рубиновые полоски от окровавленных пальцев. И тихонько заскулил: всё понял.

— Её нет больше… нет… понимаешь? — он сделал попытку встать, не смог и обратился к Одинцу. — Подними меня. И дай саблю.

— Ты чего? — не уразумел Александр. — Уходить надо! Ей уже не поможешь…

— Никуда я не уйду, — твёрдо ответил Битая Щека. — Я их сейчас на ремешки резать буду семо и овамо. Дай, говорю, саблю! — его голос сорвался.

Одинец, засопев, выдернул татарскую саблю, в спешке пихнутую в приседельный сагайдак, отдал Щеке. Тот неосознанно, привычным движением воина, ковырнул лезвие, пробуя на остроту. Левая рука его, из плеча которой всё ещё продолжал выглядывать обломок стрелы, повиновалась плохо, но всё же действовала.

— Потом отомстишь, — снова попытался уговорить его Одинец. — Садись в седло, уйдём чащей…

— Эх, брат! Вдвоём не убежать, — на лице друга появилось лихое выражение, так привлекавшее Александра прежде и не оставлявшее сомнений в его намерениях. — А мне куда идти? И зачем идти?! Я уже пришёл, куда Бог начертал, осталось только напоследок дверью хлопнуть! Щас хлопну… А ты езжай. Деткам своим расскажи потом, что был вот такой дядя Миша по прозванью Битая Щека. Да возьми вот, — он вытянул из-за пазухи продолговатый холщовый сверток, — на память.

Потрясённый Одинец стоял в нерешительности.

— Иди, иди, — Битая Щека подтолкнул его в грудь, — не мешай резвиться.

— Прости, брат…

— Иди…

Каурый, сам выбрав торную стёжку, оставленную прежде проскакавшими Самохвалом и Парфёном понёс Одинца вглубь леса. Три десятка махов по сыпучему снегу и, оглянувшись, Александр уже не увидел из-за низко опущенных еловых ветвей ни изб, ни опушки, ни Битой Щеки.

Догнал он бывшего дознавателя версты через две, в самой середине леса. Приморённые кони, утопая в снегу по колена, шли медленным шагом.

— Ты?!! — удивился Самохвал. — А мы думали…

Окончить он не успел, Одинец, поравнявшись, ударил ему в зубы. Дознаватель зажал рассечённую губу и втянул голову в плечи. Парфён виновато моргал и за начальство не вступился. Дальше поехали втроём. Еще через полверсты, там, где по расчётам должна была показаться большая тверская дорога, на них наткнулась такая же выбившаяся из сил кучка беглецов.

— Здорово, служивые! Тоже из Яскино драпаете? — мрачно приветствовал их молодой детинушка, трусивший впереди на низкорослом соловом меринке. — Может, вместях пойдём?

Одинец, потуже стянув концы башлыка, защищавшие щёки от ветра и скрывавшие половину лица, примкнул к ватаге, Самохвал с холопом последовали за ним.

* * *

«Любит — не любит… любит — не любит… прискачут — не прискачут… татары — не татары… остаться — не остаться…»

Великий русский князь Александр Михайлович Тверской оборвал последнюю позолоченную висюльку на подушке, попавшейся под руку в минуту высших раздумий о судьбах родины. Выходило «не остаться». Подушка-думка полетела на своё законное место на княжеском троне, а сам князь принялся шарить очами по Думной палате в поисках какого-либо другого предмета для гадания. Следующей жертвой суждено было стать чучелу любимого княжеского сокола. Александр Михайлович, страстный охотник с самых младых ногтей, получил это набитое сеном рукотворное чудо от кравчего Осипа Мусата как подношенье на именины. Сейчас гордая птица сидела на злащённом столбике позади княжеского седалища и пучила на белый свет два зелёных глаза, искусно выточенных из изумрудов. Князь прицелился и с треском выдрал перо из соколиного хвоста: «Любит…»… Тресь! — «Не любит». Тресь! — «К сердцу прижмёт». Тресь…

— Князь! Князь… — в палату влетел окольничий Сёмка Булай. — Батюшка князь! Александр Михайлович!

— Чего тебе? — недовольно откликнулся великий князь, всерьёз увлечённый пернатым оракулом.

— Та-а-а-т-т-а-а-р-р-ы!!!

Окольничий обнаружил, наконец, князя за столбом и звучно шлёпнулся на колени:

— Татары, батюшка! Татары в Яскино!

— В Яскино?!! Врёшь! Кто принёс вести?

— Дознаватель Самохвал…

— Зови сюда!

Самохвал, подслушивавший за непритворённой дверью, оттолкнул стража и, оставляя следы мокрых валенок на изукрашенном полу, повалился перед ногами великого князя.

— Ну-у-у?!!

Самохвал торжественно перекрестился:

— Как Бог свят, великий государь! Сам видел… Они меня в полон забрать хотели, да я не дался! Троих… пятерых зарубил.

Бывший дознаватель явился в княжеский терем, не заезжая домой. Пар, валивший от его волчьей шубы, источал запахи неудержимого усердия. Под глазом дознавателя доказательством татарских жестокостей разливался припухлый синяк, губа была разбита. Это убедило князя Александра бесповоротно.