Последние часы в Париже

– Нет, думаю, мы знаем, что правильно, только нам недостает смелости поступать правильно.

Неужели это то, что случилось с Жозефиной? Неужели ей не хватило духу объясниться с матерью? И вместо этого сбежала? Боже, она совсем запуталась! Жозефина вытирает глаза, глотая слезы. Ее слезы никому не помогут.

– О чем был ваш последний разговор с мамой? – Ну вот, теперь она это сказала.

Суазик замирает, и Жозефина чувствует, как воздух между ними набухает и тяжелеет.

– Мы как раз получили твое письмо из Англии и еще одно – от твоего отца, – наконец говорит Суазик. – Она была расстроена.

– Из-за меня. – Жозефина снова сглатывает, выдавливая из себя следующие слова. – Потому что я хотела остаться с… потому что не хотела возвращаться домой. – Слезы, так долго сдерживаемые, вырываются из самых глубин ее души. Теперь их уже не остановить. Это она во всем виновата. Так она и знала.

– Нет. Нет. – Суазик подходит к Жозефине и заключает ее в теплые крепкие объятия, нежно укачивая, как ребенка. – Это из-за меня. Она была расстроена из-за меня. Потому что я не позволяла ей говорить о нем. О твоем отце. Я не позволила ей сказать тебе правду о том, кто твой отец.

– Почему? – Гнев смешивается с чувством вины, и Жозефина отстраняется от Суазик. – Только потому, что он – немец?

– Да. – В ее ответе, простом и честном, Жозефина не улавливает и тени стыда.

Суазик достает из рукава носовой платок и вытирает ей глаза.

– Ты не жила в войну, – мягко произносит она. – И не знаешь, каково это было. Я надеюсь, тебе никогда не придется стать свидетелем насилия, жестокости. Спроси свою мать. Мы должны были защитить тебя от этого. Если бы люди узнали, что твой отец – бош, тебя бы затравили, даже ребенка. Но чтобы наша легенда сработала, все должны были притворяться, особенно ты. И ложь себя оправдала, не так ли? У тебя было беззаботное, мирное детство. – Суазик учащенно дышит, как будто совершенно обессилела после своей короткой речи.

Жозефина чувствует, как ее губы сжимаются в жесткую линию.

– Беззаботное, мирное детство? По-твоему, это то, что у меня было? – Она смахивает слезы. – Я была одинока. Мне казалось, люди шепчутся у меня за спиной, и я не знала, почему. Я думала, что со мной что-то не так.

– Что? Но ты никогда ничего такого не говорила.

– Никто никогда ничего не говорил! Но со мной было что-то не так, разве нет? Я просто не знала, что именно. – Она делает паузу. – Люди знали, верно?

– Нет! Мы не говорили об этом ни одной живой душе. – Суазик испускает долгий вздох. – Я полагаю, люди делают собственные выводы, когда видят голубоглазого, светловолосого ребенка, родившегося в 1945 году. Без отца.

– Мне никогда не приходило в голову, что мой отец – немец. Я просто проглотила вашу ложь. – Жозефина утыкается в носовой платок, заглушая всхлипывания. – Я все равно не понимаю, почему ты приютила нас.

– Мой брат Янник попросил меня.

– Выходит, ты даже не хотела этого?

Суазик отрицательно качает головой.

– Поначалу – нет. Но когда ты родилась, во мне что-то дрогнуло. Янник знал, что так и будет. Казалось, он всегда чувствовал, что нужно людям, прежде чем они сами это осознавали. – Она колеблется. – Он знал, что я полюблю тебя, как дочь. – Ее голос срывается на слове «дочь».

– Но это был не мой отец. – Жозефина говорит медленно, набираясь смелости сказать то, что считает важным. – Не он убил твою дочь. – Ну вот, она это сделала. Ступила на запретную территорию. С затаенным дыханием она ждет ответа Суазик. Воздух вокруг сгущается, когда Суазик медленно выдыхает, но не произносит ни слова. Жозефина откашливается.

– Это была не его вина.

Суазик возвращается к прерванному занятию. Не поднимая глаз, она сворачивает газету с горохом и швыряет кулек в раковину, после чего поворачивается к Жозефине.

– Да, это не твой отец арестовывал Мирей, и не он пытал ее на допросах, а потом убивал, но он был частью этого. Он принадлежал к ним – к нацистам. Все они, все до единого, виновны.

Жозефине невыносимо видеть полыхающие обидой и болью глаза Суазик. Она опускает взгляд, стыдясь того, что заставила Суазик вспоминать все это.

– Они три дня держали Мирей в застенках. – Голос Суазик хриплый, прерывистый. – Целых три дня.

Жозефина тяжело сглатывает, вытирает глаза и подходит к Суазик. Обнимает ее и крепко прижимает к себе, как будто развалится на части, если отпустит.

– Она молчала, – шепчет Суазик сквозь слезы. – Она не сказала им ни слова.

Жозефина не отпускает Суазик, когда женщину сотрясают конвульсии, лишь крепче прижимает ее к себе. Она знает эту историю. Знает, как ее дочери зашили рот, прежде чем повесить на мясницком крюке. И она понимает, что некоторые вещи нельзя простить. Никогда.

Глава 73

Бретань, 7 июля 1963 года

Себастьян