Последние часы в Париже

– У нее сильный характер. Вся в мать. – Он сжимает ее руку. – Я был идиотом, что поверил твоему отцу, когда он сказал, что тебя расстреляли. В голове не укладывается, как можно было не распознать столь очевидную ложь.

– Не думаю, что когда-нибудь смогу простить его за то, что он сделал.

Он кивает, понимая ее боль.

– Я жалею, что мы не сбежали, как ты того хотела, – мечтательно шепчет он. – Взяли бы лошадей, жили в лесу, пока все бы не закончилось. По крайней мере, мы были бы вместе, как ты и говорила.

– Мы не могли знать, что кто-то тебя выдаст.

Он слегка надавливает пальцем на ее ладонь. Знает ли Элиз? Догадывается ли о том, что это была ее мать? Он не хочет говорить ей сейчас. Кто знает, как это повлияет на нее, когда она в таком хрупком состоянии. Но вопрос повисает в воздухе.

– Ты знаешь, кто это был? – наконец спрашивает она.

Он отрицательно качает головой, не в силах солгать вслух.

Но она видит его насквозь.

– Ты ведь знаешь, не так ли?

Он снова качает головой, не отрывая глаз от их сплетенных рук.

– Кто это был? Подруга Изабель, Мари?

Он в третий раз отрицательно качает головой.

– Это была моя мать, не так ли?

Он ловит себя на том, что больше не может мотать головой, отрицая очевидное.

Элиз испускает долгий вздох.

– Думаю, в глубине души я всегда это знала.

– Она пыталась защитить тебя.

– Что! Тем, чтобы тебя убили? Нет, она думала о себе, о том, как бы ее потом не обвинили в коллаборационизме. Она хотела завоевать доверие у Résistance.

– Нет. Они предложили ей сделку. Твоя безопасность в обмен на то, что она сдаст меня.

– Моя безопасность? – В ее смехе сквозит горькая ирония. – Это хороший вопрос. – Она замолкает. – Интересно, знает ли Изабель.

– Я не уверен. Ты можешь спросить ее; она приедет позже, а вечером вернется в Париж. Твой отец болен. – Он выдерживает паузу. – Лиз. – Он хочет знать. Он должен знать, но не осмеливается спросить. – Воздух между ними разбухает от недосказанностей. Наконец он собирается с духом. – Что произошло после того, как они забрали меня? – Он чувствует, как Элиз замирает. Даже ее дыхания не слышно. – Лиз, что произошло? Скажи мне.

И тогда она рассказывает все без утайки. Как ее выволокли из дома, как раздели до нижнего белья, как обрили наголо и поставили клеймо на лбу. Он крепко зажмуривается, как будто это избавит его от кошмарных картин, всплывающих в голове. Судорожно вздыхая, он поднимается, откидывает волосы с ее лба и нежно целует то место, где, должно быть, нарисовали свастику.

– Прости меня, – бормочет он.

– Не тебя мне нужно прощать.

– Я не должен был подвергать тебя этому. Мне следовало знать заранее, на что я тебя обрекаю. – Он проглатывает стоящий в горле ком, проклиная себя, проклиная ее мать за то, что выдала его. Поступая так, она предавала собственную дочь. Как она могла быть настолько глупой?

Он хочет обнять Лиз, погладить ее шелковистые волосы, облегчить ее боль, но знает, что уже слишком поздно, и боится, что она примет это за жалость.

– Лиз, ты такая отважная.

– Нет, с тех пор я прячусь здесь.

– Ты приехала сюда, к этой женщине, у которой были все причины презирать и ненавидеть тебя, но ты все выдержала ради того, чтобы уберечь нашу дочь. – Он приподнимает прядь ее волос и целует. Он все еще не может остановить поток образов, наводняющих его разум. Вот мужчины раздевают ее, подносят бритвы к ее голове. – Я должен был находиться там. Я должен был остановить их. Кто это был? Кто это сделал?

– Я даже не знаю. Какие-то мужчины. Но в толпе были и женщины. Все там были.

Себастьян зарывается головой в ее волосы.

– Я хочу убить их.

Элиз отстраняется и смотрит на него.

– И так вращается нескончаемое колесо мести.

– Извини. Это просто… – Он хочет пробить стену кулаком. Но вместо этого пытается унять ярость, клокочущую в сердце. – Как ты пережила все это? Как ты…

– Я не уверена, что пережила. Просто перешла в режим выживания. Я больше ничего не хотела, только чтобы Жозефина была в безопасности. – Она замолкает, морщит лоб. – У меня отняли все мои мечты. – Она испускает долгий вздох. – Горизонтальный коллаборационизм. Де Голль назвал это преступлением, за которое предусмотрено наказание: indignité nationale[133]. Хотя проституток не трогали. – На губах Элиз слабая улыбка. – Те просто выполняли свою работу.

– Как и полиция, – говорит Себастьян. Ярость все еще пылает в его груди. Он сжимает руку Элиз, и острое чувство несправедливости разрывает его сердце. Была ли наказана полиция за сотрудничество с оккупантами? Конечно, нет, они же выполняли приказ. Какой у них был выбор? – Все это чудовищно неправильно. – Он поникает головой, как будто признавая свое поражение.

Он поднимает глаза.

– Лиз, у тебя был кто-то еще? – Он тотчас сожалеет о том, что спросил. Он даже не знает, откуда взялся этот вопрос. И при чем здесь это? Черт, он такой неуклюжий. Лезет не в свое дело.

– Нет, – отвечает она. – Никого.