Последние часы в Париже

Я не могла смотреть на нее. Я не хотела ни на кого смотреть. Мама приготовила ванну, а я просто стояла рядом, безучастно глядя перед собой. Она осторожно сняла с меня нижнее белье и помогла зайти в воду. Тихие слезы струились по ее лицу. Вода была холодная, но меня это нисколько не волновало. Я просто хотела все смыть. Мама мягко терла мое тело губкой, потом намылила щетку и соскребла свастику. Она ничего не говорила, и я тоже молчала. Изабель сидела под дверью и плакала.

Мама завернула меня в большое банное полотенце, крепко прижимая к себе, как ребенка.

– Прости, Элиз. Я очень сожалею.

Я не могла говорить. В ответ на ее слова я лишь покачала головой, желая одного – чтобы меня оставили в покое. Я отстранилась от нее и потащилась в свою спальню, где легла на кровать прямо во влажном полотенце, свернувшись в тугой клубок. В тот момент мне хотелось оставить все позади. Я хотела умереть.

Следующие несколько дней я не вставала с постели. Но и заснуть тоже не могла. Стоило мне закрыть глаза, как передо мной оживал образ мужчины с длинной острой бритвой в руках. Я приноровилась спать урывками в течение дня, но не переставала ощупывать свою бритую голову, не переставала вспоминать. Как они могли так поступить со мной? Люди, которые меня не знали. И понятия не имели о том, какое благое дело мы совершили вместе с Себастьяном.

Изабель и мама ходили за продуктами, но я ничего не ела. Мама пыталась заговорить со мной, но ее голос эхом отдавался в моей голове, ее слова ничего не значили. Каждое движение, каждый шум, каждый запах лишь стремились напомнить мне, что я все еще жива. В моем теле не осталось ни одной клеточки, которая не разрывалась бы от боли.

На третий день мама вошла в мою комнату с письмом в руках.

– Это от твоего отца, – сказала она. – Он спрашивает, можем ли мы прислать носки и шерстяную шапку. Я полагаю, письма проверяет цензура, и он не может рассказать, что происходит на самом деле, но наверняка думает о дороге домой. – Мысль о возвращении папы наполнила меня страхом, а не радостью. – Элиз, иди, поешь чего-нибудь. Пожалуйста.

Я последовала за мамой на кухню. Изабель сидела за столом, играла со своими куклами. Я не помнила, чтобы в ее возрасте меня все еще интересовали куклы, хотя, возможно, память мне изменяла. Худенькая, вылитая беспризорница, она не выглядела на свои одиннадцать лет. Казалось, мы все растворились в самих себе. Я даже не потрудилась позвонить на работу. Там знали. Все знали. Я села рядом с Изабель, но она была настолько поглощена куклами, витая в собственном воображаемом мирке, что едва взглянула на меня.

Мама поставила передо мной тарелку и чашку. Я сделала глоток кофе, но он обжег мне горло. Я отодвинула чашку в сторону и откусила от багета, ощущая вкус пыли.

Мама открыла газету.

– Де Голль объявляет коллаборационизм государственным преступлением. Называет его «indignité nationale»[93]. Он утверждает, что это делается для того, чтобы остановить неизбирательные нападения. Теперь будут судебные процессы. Подумать только, арестовали оперную певицу Жермен Любен за исполнение Вагнера для вермахта. Отправили ее в Дранси!

Я уставилась в свою тарелку, мысленно умоляя маму заткнуться. Но она продолжала.

– И Арлетти. Ну, кинозвезду. У нее был роман с Гансом Юргеном Зерингом. Ее тоже отправляют в Дранси! Знаешь, что она сказала на суде? Ее смелость достойна восхищения.

Я ждала.

– Mon coeur est français mais mon cul, lui est international.

– Мое сердце принадлежит Франции, но моя задница – интернациональна, – повторила за ней Изабель. – Mon cul! International![94] – Она рассмеялась, и этот звук резанул слух.

Я закрыла глаза, чувствуя, как головная боль разрастается в затылке. Я встала, отодвигая стул с отвратительным скрежетом. Мне нужно было выбраться из квартиры.

– Пойду прогуляюсь.

В широко распахнутых глазах мамы застыла тревога:

– Нет, Элиз! Ты не можешь выйти на улицу.

– Я надену шарф.

– Нет! Люди тебя увидят. Всякое может случиться.

– Хуже, чем есть, не будет.

– Повремени, Элиз, прошу тебя. Пусть хотя бы волосы немного отрастут.

Я в недоумении посмотрела на нее:

– Не могу оставаться здесь и просто ждать. – С этими словами я вышла в коридор.

Мама вскочила на ноги, преграждая мне путь. Я протиснулась мимо нее. Но она схватила меня за руки. Я попыталась вырваться:

– Элиз! Ты не можешь выйти из дома!

– Перестаньте! – Изабель стояла в коридоре, слезы текли по ее лицу. И что-то во мне сломалось. Острая боль пронзила мою грудь. Я не могла дышать. Колени подогнулись, и я рухнула на пол.

Мама подхватила меня и держала, впиваясь пальцами в мои плечи:

– Элиз. Элиз, пожалуйста. – Но я была слишком тяжелой ношей. Она попыталась приподнять меня, но я упорно соскальзывала вниз. Я смутно ощущала присутствие всхлипывающей Изабель, но чувствовала, что отпускаю себя, теряю сознание. И тут поток воздуха обжег мои легкие. Я оттолкнула мамины руки, бессильно обмякнув на полу; из горла вырвался вопль.