Последние дни

Что касается дел, которые он ведет, то здесь не все ясно. Можно было бы предположить, что он перепродает предприятия; это хорошее занятие, особенно по нынешним временам; можно неплохо заработать на жизнь, разъезжая вместе со спекулянтами, этими подонками, обогащавшимися в то время, когда остальные шли подставлять шею. Мне прекрасно известно, как это было. Я оставался в Париже всю войну, даже в период «Берты». Видел я их в Париже во время войны — спекулянтов, уклонистов, отпускников, авиаторов, американцев, белобилетников, стариков, вдов, медсестер, шлюх. Уж я-то помню, что это были за типажи. Да, в военное время типажи узнаёшь быстро! В мирное время тоже, но тут я могу говорить только за себя. Если вернуться к месье Браббану, то выглядит он пристойно, говорит еще лучше, особенно о своих путешествиях. Сколько довелось странствовать месье Браббану! Тогда как другие не всегда бывали даже на берегу моря; вот месье Толю, например, прежде чем выйти на пенсию, был преподавателем географии, но вообще не покидал Францию. Трудно поверить, что можно преподавать, ни разу не видев того, о чем говоришь. С философией то же самое. Помню, как однажды месье Браббан рассказал мне, что в школе детей учат философии. Как будто это возможно! Философом становишься с возрастом. Вот я знаю философов, им всем больше семидесяти, и есть среди них такие, кто и писать-то едва умеет. Если вернуться к месье Браббану, то я сомневаюсь, чтобы он был философом. Слишком много лишнего мельтешит у него в голове, как мне кажется, и он увлекается вещами, не соответствующими его возрасту, что отлично видно, когда он вожделенно рассматривает ножки одной из тех особ, что приходят сюда в силу своей профессии. Да и месье Толю тоже не философ, но по другой причине. Он такой безобидный, такой спокойный с виду, и нате вам — в нем с опозданием взыграла профессиональная совесть: он мечтает попутешествовать. Уж не знаю, месье Браббан вбил ему в голову эту идею или она зародилась сама по себе, но он мечтает попутешествовать. Когда он слышит разговоры о кораблях, спальных вагонах или автофургонах, он вздыхает. Да-да, хоть он и старик, он все равно вздыхает. Стоит месье Браббану вспомнить очередную страну, где он, якобы, побывал, как месье Толю уже готов мчаться туда и не только туда. Не так давно он пил здесь перно один. Месье Браббан был в отъезде, а месье Бреннюир сказал, что не придет. Так что месье Толю был один; он попросил у меня расписание поездов, которое я ему принес, а затем более получаса изучал его, пока, в конце концов, оно не потребовалось другому клиенту и мне не пришлось взять книжечку из рук старика. Я спросил его, не собрался ли он в путешествие; он как-то странно на меня посмотрел и ответил, что, возможно, отправится за границу. Но пока не уехал. И, судя по всему, не собирается уезжать. В конце концов, обязательно ли путешествовать, чтобы потом преподавать географию детям? Я подозреваю, что он придумал себе эту блажь, чтобы не поддаться какой-нибудь другой.

XI

Лето было кошмарное.

Четыре месяца Тюкден оставался в Париже один. Совсем один. Он был один, потому что человеческие существа, у которых он проживал, не могли стать для него даже подобием общества. Рядом, но за пределами его мира, родители вели ничтожное существование госслужащих на пенсии, лишенное всякого смысла. Так что все каникулы Тюкден был один, а каникулы в университете, как известно, растягиваются на четыре месяца. В тот год, который был двадцать первым в нынешнем веке, лето тоже продлилось четыре месяца, поскольку октябрь был исключительно хорош.

Об июле у Тюкдена не сохранилось воспоминаний. Позднее он этому удивлялся, пытаясь вытащить из памяти то, что с ним тогда происходило, но так и не вспомнил. Ему всякий раз казалось, что один месяц его жизни был недействительным; тридцать дней выпали, опустошенные забвением, словно глазницы мертвого скота, выскобленные стервятниками. В общем, июль исчез, его проглотила пустота.

Август был более наполненным, но наполняло его одно лишь отчаяние. Тюкден стал осознавать свое одиночество, но не отдавал себе отчета в том, что столь мучительным оно становится из-за его неспособности ощутить собственное присутствие.