Последние дни наших отцов

Толстяк выезжал на третье задание подряд. Он устал. Часто вспоминал Англию, центры УСО, товарищей – все, благодаря чему все-таки жил на свете. Благодаря войне он стал Толстяком по имени Ален, а не Аленом по прозвищу Толстяк. На занятиях ему доставалось больше других, зато он оказался в кругу семьи, потому и держался. Даже задания УСО были лишь способом оставаться с ними, иначе он бы давно отказался. Они были всем, о чем он мечтал всю жизнь, – верными друзьями, братьями. Долгое время он считал, что одни собаки умеют хранить верность, а потом встретил Пэла, Лору, Станисласа, Клода, всех остальных. Он никогда и никому этого не говорил, но только на войне понял, что жизнь прекрасна. Благодаря им, благодаря УСО он стал важной персоной. После высадки союзников, направляясь в нормандскую ячейку, он проезжал мимо Кана, совсем рядом с домом, с родительским домом. Ему захотелось повидать мать с отцом, сказать им, что нашел себя. Уезжал от них жирным куском сала, а теперь он – боевой порох. В минуты наивысшего подъема ему казалось, что он, быть может, вовсе не такая бездарь, как считали некоторые.

В тот же день, когда Толстяк прибыл в маки, он вместе с Клодом, Трентье и горсткой людей выехал вечером взрывать эшелон с войсками. Темнело поздно; они отправились засветло и, найдя укрытое деревьями место, стали закладывать заряды вдоль рельсов. Трентье взялся дотянуть детонирующий шнур до ближайшего пригорка и притаился за ним – он будет подрывником. Выше по направлению движения поезда выставили разведчика с туманным горном. Вокруг места операции рассыпались две группы стрелков – прикрытие; в одной из них были Толстяк, Клод и молодой испуганный новобранец. У всех были “Стэны” и “Марлины”.

– Не тяжело держать пэ-пэ-шку? – шепнул Толстяк парню, чтобы отвлечь того разговором.

– Нет, месье.

– Тебя как зовут?

– Гиньоль[16]. Это не настоящее имя, но меня так называют в шутку.

– Это не шутка, – возразил Толстяк тоном знатока, – а боевое прозвище. Боевое прозвище – важная штука. Знаешь, как меня называют? Толстяк.

Парень, не проронив ни звука, внимательно слушал.

– Так что это не насмешка, – продолжал Толстяк, – это особенность, я такой из-за болезни. Ты не знаешь, тебя не было с нами в Уонборо, но, так или иначе, это стало моим боевым прозвищем.

Клод в сгущающихся сумерках укоризненно стукнул Толстяка: тот по оплошности выдал одно из мест секретнейшей подготовки УСО. Но парень ничего не понял.

– Хочешь шоколадку, солдатик? – предложил гигант.

Тот кивнул. Рядом с этим внушительным британским агентом ему было не так страшно. Однажды он всем расскажет, авось ему поверят: да, он воевал бок о бок с английским агентом.

– А ты, Попик, хочешь шоколадку?

– Нет, спасибо.

Толстяк пошарил в кармане, вытащил оттуда плитку шоколада и разломил пополам; смеркалось, и в кустах, где они залегли, было мало что видно.

– Держи, товарищ, это придаст тебе храбрости.

Толстяк протянул мальчику кусок шоколада, и тот благодарно запихнул его в рот, целиком.

– Вкусно, правда? – поинтересовался Толстяк.

– Да, – произнес юный боец.

Жевал он с огромным трудом. Клод хихикал про себя – это был пластит. Вскоре послышался сигнал туманного горна, потом звук приближающегося поезда. Когда тот проезжал мимо деревьев, раздался оглушительный взрыв.

55

Июль подходил к концу. Однажды под вечер, воспользовавшись передышкой, они пошли прогуляться в Гайд-парк – со спокойной душой, несмотря на ракеты “Фау-1”, так пугавшие лондонцев. Во главе колонны шла Лора, везла коляску с Филиппом; позади нее оживленно беседовали Дофф и Станислас. Шли они медленно, чтобы она их не слышала; говорили, как всегда, о войне. Лора еще не вышла на работу на Бейкер-стрит, и мужчины пребывали в уверенности, что если она их не услышит, то ничего не узнает ни о боях во Франции, ни о потерях союзников, ни о ракетах, грозящих городу. Они не брали в расчет газеты, радио, сирены, разговоры в кафе и наивно воображали, будто надежно защищают Лору от ожесточенного мира, когда шепчутся за ее спиной.

Она словно светилась на солнце: белая теннисная юбка, подол которой изящно колыхался при каждом ее шаге, изумительно шла ей. Она все знала про войну, она все время думала о ней. Думала о Толстяке, о Кее, о Клоде. И о Фароне – каждый день она заново переживала свой побег из квартиры. И о Пэле, каждую секунду, она обречена думать о нем всю жизнь. Думала и об отце Пэла: когда кончится война, она поедет в Париж, покажет ему прекрасного смеющегося внука. Филипп и его утешит в ужасающем горе, как утешает ее. Она попросит отца рассказывать ей о Пэле днями напролет, чтобы он оставался в живых и дальше. Она устала в одиночку поддерживать его жизнь; остальные никогда не говорили о нем, чтобы не причинить ей боль. А еще она хотела, чтобы Филипп однажды узнал историю своего отца.