Последние дни Помпеи

Когда замерли звуки гимна, группа расступилась, и тело Апекидеса, распростертое на ложе и покрытое пурпурным покровом, было вынесено ногами вперед. Руководитель, или маршал, печальной церемонии, сопровождаемый факельщиками, одетыми в черное, подал сигнал, и процессия тихо тронулась в путь.

Впереди шли музыканты, играя погребальный марш. Торжественные звуки более нежных инструментов по временам прерывались громкими и дикими завываниями похоронных труб. Далее следовали наемные плакальщики, певшие песни в честь покойника, и женские голоса смешивались с голосами мальчиков, нежный возраст которых делал еще более разительным контраст между жизнью и смертью – свежим, зеленым побегом и сухим, увядшим листом. Однако комедианты, шуты, архимимы (обязанность которых заключалась в олицетворении умершего), все эти обычные участники на погребальных церемониях, были изгнаны с этих похорон, связанных с такими ужасными обстоятельствами.

Затем шли жрецы Исиды в белоснежных одеждах, босоногие, с пучками колосьев в руках. А перед телом несли изображения умершего и многих из его афинских предков. За гробом, среди женщин, шла единственная, оставшаяся в живых, родственница покойного – с обнаженной головой, с распущенными волосами, с лицом бледнее мрамора, но спокойным и застывшим. Лишь время от времени, когда какое-нибудь скорбное воспоминание, воскрешенное музыкой, нарушало мрачную летаргию горя – тогда Иона закрывала лицо руками и рыдала украдкой: ее горе не было шумным, с пронзительными воплями, с необузданными жестами, свойственными менее искренней привязанности. И в тот век, как и в наше время, поток глубокого горя струился тихо и бесшумно.

Так подвигалась процессия. Она прошла по улицам, миновала ворота и достигла того кладбища за городскими стенами, которое путешественник может видеть и до сих пор.

Возвышенный в виде жертвенника из елового дерева, в расселинах которого были положены горючие вещества, стоял погребальный костер. Вокруг него нависли мрачные кипарисы, в поэзии посвященные мертвым.

Как только гроб поставили на костер, присутствующие расступились, Иона подошла к ложу и несколько минут молча, неподвижно простояла перед бездыханным телом брата. Черты мертвеца приняли более спокойное выражение после первоначального страдальческого искажения, вызванного насильственной смертью. Затихли навеки и страх, и сомнения, и буря страстей, и религиозный трепет, и борьба прошлого с настоящим, и надежда, и ужас будущего! От всего, что когда-то волновало грудь молодого искателя жизни вечной, какие остались следы на безмятежной ясности этого непроницаемого чела и бездыханных уст? Сестра смотрела на него, и толпа безмолвствовала: было что-то страшное, но вместе с тем и успокоительное в этом безмолвии. Наконец оно было резко нарушено громким, страстным криком долго сдерживаемого отчаяния.

– Брат мой! Брат мой! – восклицала бедная сирота, падая на ложе. – Ты, который никого никогда не обидел, какого врага мог ты восстановить против себя? О, неужели до этого дошло? Проснись! Проснись! Мы вместе росли с тобой! Неужели нам суждено быть оторванными друг от друга! Ты не умер, ты спишь!.. Пробудись, пробудись!

Звук ее пронзительного голоса возбудил жалость даже в плакальщицах, и они разразились громкими воплями. Это поразило Иону, заставило ее очнуться. Она оглянулась поспешно и смущенно, словно впервые почувствовала присутствие окружающих.

– Ах, – промолвила она, вздрогнув, – ведь мы не одни!

После короткой паузы она встала: ее бледное прекрасное лицо снова стало спокойным и неподвижным. Нежными, дрожащими руками она разомкнула одежды умершего, но когда мутный, стеклянистый взор, уже не сияющий жизнью и любовью, встретился с ее взглядом, она громко вскрикнула, как будто увидела призрак. Еще раз оправившись, она несколько раз поцеловала веки, уста и лоб покойника, затем машинально приняла погребальный факел от верховного жреца из храма Исиды.

Внезапно опять грянула музыка, затем заголосили плакальщицы, возвещая, что возгорелось очистительное пламя. Ярко и высоко взвился огонь к утреннему небу. Он засверкал сквозь мрачные кипарисы, разлился над массивными стенами соседнего города, и поднявшийся спозаранку Арбак с трепетом наблюдал пламя, бросавшее красный отблеск на зыбь волнующегося моря.

Иона села поодаль, одинокая, и, подперев лицо руками, не видала огня и не слыхала похоронной музыки: ее охватило сознание одиночества, она еще не дошла до того отрадного, утешительного чувства, когда мы сознаем, что мы – не одни, что мертвые с нами!

Бриз помогал действию горючих веществ, вложенных в костер. Мало-помалу пламя заколебалось, ослабло, потускнело и медленно, неровными вспышками потухло. Эмблема самой жизни: где только что перед тем все было оживление и огонь, там теперь лежит мрачный, тлеющий пепел.