Последние дни Помпеи

Первым его намерением относительно несчастной неаполитанки было то, что он уже высказал Клавдию, то есть помешать ей принять деятельное участие в процессе Главка, а также оградить себя самого от ее обвинений в прежнем его вероломном покушении на нее, его питомицу, – надо было, во что бы то ни стало, не дать ей разоблачить, какие он имел поводы ко мщению, не допустить ее раскрыть лицемерие его характера и набросить тень сомнения на правдивость обвинения, возведенного им на афинянина. Пока он не встретил Иону в это утро, пока не услышал ее громких обвинений в убийстве ее брата, он и не подозревал, что ему угрожает такая опасность вследствие ее подозрений. Теперь же он радовался при мысли, что предмет его страсти и его опасений находится в его власти. Более чем когда-либо он верил в льстивые предвещания звезд. И когда он пошел к Ионе в комнату, отведенную ей в самом отдаленном конце его таинственного дома, когда он застал ее удрученною посыпавшимися на нее ударами, то в состоянии какого-то оцепенения, то в истерических припадках, он больше помышлял о ее красоте, которую не могло уничтожить никакое испытание, нежели о горе, какое он навлек на нее. С оптимистическим тщеславием, свойственным всем людям, знавшим в жизни одни лишь удачи, он льстил себя надеждой, что когда Главк погибнет, когда имя его будет торжественно очернено законным судом, то он навеки потеряет право на ее любовь, как убийца ее брата, и тогда ее привязанность сменится отвращением. Зато его собственная нежность и страсть, при помощи всех искусных ухищрений, какими он умел ослеплять женское воображение, доставят ему господство в ее сердце, откуда будет позорно изгнан его соперник. Вот каковы были надежды египтянина, но если б они не сбылись, его нечистая болезненная страсть нашептывала ему: «В худшем даже случае теперь она в моей власти».

Однако он чувствовал какую-то тревогу, какое-то беспокойство, всегда сопровождающее опасность быть открытым, даже если преступник нечувствителен к голосу совести, – тот смутный страх за последствия преступления, который часто ошибочно принимают за угрызения совести. Благодатный воздух Кампании тяжело давил ему грудь – бежать бы теперь от опасных мест! И, овладев наконец Ионой, он втайне мечтал, как только он увидит предсмертную агонию соперника, перенести все свое богатство и ее самое, драгоценнейшее из своих сокровищ, в какие-нибудь отдаленные края.

«Да, – рассуждал он сам с собою, расхаживая взад и вперед по комнате, – да, закон, отдавший в мои руки питомицу, отдал мне также и невесту. Далеко, за широкие моря отправимся мы вместе искать новое счастье, новые неизведанные наслаждения. Руководимые звездами, подкрепляемые предчувствиями души моей, мы проникнем в те обширные славные страны, которые, как говорит мне наука, лежат еще неисследованные за пределами морей. Там, быть может, это сердце, пока поглощенное одной любовью, снова проснется для честолюбия – там, среди народов, еще не попавших под римское иго и чье ухо еще не слыхало имени „Рим“, я могу основать новое царство и пересадить туда веру моих предков. Я могу оживить там пепел мертвого фивского владычества, продолжить династию моих венценосных праотцов и пробудить в благородном сердце Ионы радостное сознание, что она разделяет судьбу человека, который вдали от обветшалой, гнилой цивилизации, восстановил первобытное величие и соединил в своей могучей душе атрибуты пророка и царя».

После этого восторженного монолога Арбак собрался идти в суд, присутствовать на процессе афинянина.