Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена

– Мне, – сказала леди Доутон, – забавнее всего видеть, как велика, по мнению романистов, разница между титулованными и нетитулованными. Они, по-видимому, даже и не подозревают, что человек простого звания, если он из старинного рода и богат, очень часто занимает среди тех, кого им угодно именовать «большим светом», гораздо более высокое по существу положение и пользуется гораздо большим уважением и даже весом, чем многие из членов Палаты лордов. И столь же забавно, что они не делают никакого различия между людьми, имеющими титулы: лорд А., мелкий барон, для них то же, что лорд З., знатный маркиз – оба одинаково важны и надменны.

– Mais, mon Dieu,[730] – промолвил некий юный французский граф, только что присоединившийся к нашей компании, – как вы хотите, чтобы изображение общества было занятно, когда в самом-то обществе царит такая скука? Чем вернее копия, тем она должна быть скучнее, Pour vous amuser[731], вы занимаетесь тем, что стоите на заполненной народом лестнице и жалуетесь, что вам все ужасно надоело. L'on s'accoutume difficilement à une vie qui se passe sur l'escalier[732].

– Да, это верно, – сказал Кларендон, – защищаться нам не приходится. Все мы люди, способные чувствовать, мыслить, мужественные, прозорливые, щедрые, трудолюбивые, благородные. Но следует признаться в том, что мы ужасно надоели и самим себе и всему свету. Леди Полет, если вы уже уходите, то окажите мне честь опереться о мое плечо.

– Вы должны были бы предложить руку, – сказал француз.

– Прошу прощения, – возразил галантный пожилой красавец. – Я отвечу вам так, как один ваш храбрый соотечественник, потерявший в сражении обе ноги, когда некая дама, вроде той, которая сейчас взяла меня под руку, спросила его, не предпочел бы он лучше потерять руки. «Нет, сударыня, – сказал он (это и есть мой ответ на ваше замечание), – руки мне нужны, чтобы не дать сердцу выпрыгнуть из груди».

Видя, что наш маленький кружок распался, я отошел в другой конец комнаты и присоединился к Винсенту, леди Розвил, Эллен и еще двум-трем из гостей, собравшимся вокруг стола, заваленного книгами и гравюрами. По одну сторону леди Розвил сидела Эллен; рядом с нею был пустой стул, но я не занял его, а сел по другую сторону леди Розвил.

– Скажите-ка, мисс Гленвил, – молвил лорд Винсент, взяв в руки небольшой томик, – вам очень нравятся стихи этой дамы?

– Стихи миссис Хименс[733]? – переспросила Эллен. – Не могу даже выразить, как они меня восхищают. Если у вас в руках ее «Святилище в лесу», я уверена, что вы вполне разделите мой восторг.

Винсент перелистал книжку со свойственным ему спокойным, циничным видом. Но когда он прочитал страницы две, лицо его оживилось.

– Да, это в самом деле превосходно, – сказал он, – здесь подлинная красота и много искренности. Как странно, что подобное произведение так мало известно. Оно мне еще никогда не попадалось. А чьи это карандашные отметки на полях?

– Наверно, мои, – скромно сказала Эллен.

Леди Розвил завела разговор о лорде Байроне.

– Должен признаться, – сказал лорд Эдуард Невил (довольно известный и очень неплохой писатель), – что мне порядком надоели все эти унылые напевы, которыми нас угощают уже столько лет. Не успел лорд Байрон объявить себя несчастным, как все юные джентльмены с бледными лицами и темными кудрями решили, что они имеют право хмуриться на себя в зеркало и писать оды отчаянию. Каждый, способный нацарапать две стихотворные строчки, обязательно срифмует «чума» и «тьма». Никогда еще не было такой penchant[734] ко всему печальному.

– Интересно было бы выяснить, – заметил Винсент, – откуда идет это скорбное поветрие. Напрасно люди обвиняют бедного лорда Байрона, – оно несомненно пришло из Германии. Может быть, Вертера надо считать первым героем этой школы.

– По-видимому, – сказал я, – существует непонятное предубеждение, будто все, что кажется мрачным, обязательно должно быть глубоким, а все радостное – непременно поверхностно. Несчастную философию облачили в глубокий траур, вместо письменного стола ей дали гроб, а вместо чернильницы – череп.

– О, – вскричал Винсент, – мне припомнились стихи, настолько подходящие к вашим словам, что я вынужден немедленно прервать вас и процитировать их. В одном из своих произведений мадам де Сталь говорит, что меланхолия – источник совершенства. А теперь послушайте мою цитату.

Une femme nous dit et nous prouve en effet,
Qu'avant quelque mille ans l'homme sera parfait,
Qu'il devra cet état à la mélancolie.
On sait que la tristesse annonce le génie;
Nous avons déjà fait des progrès étonnants;
Que de tristes écrits, que de triste romans!
Des plus noirs horreurs nous sommes idolâtres,
Et la mélancolie a gagné nos théâtres[735]

.