Последние дни. Том 1

Кокрен вздохнул, содрогнувшись всей глубиной легких.

– Это, наверно, «Les Bacchants», да? – «Пусть на меня падает и этот насквозь промокший потолок, – подумал он. – Все остальное уже свалилось».

– Полагаю, что да, – ответил Мавранос. – Так будет по-французски? По-нашему ее называют «Вакханки», и в ней рассказывается об одном парне по имени Пенфей – он был царем Фив – и его мамаше Агаве, которая отрезала ему голову и пронесла ее по городу.

– Агава – это кактус, из которого делают текилу, – встряла Пламтри. – После нее частенько казалось, что голову отрезали мне.

– Я не читал пьесу, – сказал Кокрен Мавраносу. Он зевнул так, что хрустнули челюсти, и вытер слезы, выступившие в уголках глаз. – Но так уж получилось, что теща с тестем прочли мне несколько отрывков в ту неделю, что я провел во Франции.

Кокрен подумал, что хорошо было бы выпить еще холодного американского пива, чтобы отбить сохранившееся во рту воспоминание о кремнистом привкусе кларета, который месье Леон непрерывно подливал ему в бокал (самом ценном фамильном vin de bouche[45] урожая аж 1945 года, из винограда, который оставался неподрезанным во время нацистской оккупации), пока мадам Леон нудным голосом читала одну за другой пожелтевшие страницы старинной пьесы. И сейчас он вспомнил, как его усталый мозг в конце концов отказался от попыток переводить французские фразы и он начал просто улавливать случайные созвучия с английскими словами, что почему-то оказалось сплошным потоком непристойностей, то по-детски непосредственных, то почти гнусных. Престарелая чета явно хотела, чтобы он вынес из пьесы какую-то мораль, и, хотя он явился в Керак на ферму, выстроенную еще в пятнадцатом веке, лишь для того, чтобы передать им урну, содержавшую прах их дочери и нерожденного внука или внучки, ему быстро стало ясно, что они пытались уложить его в постель с другой – младшей – дочкой, придурковатой Мари-Клер. Мысль, заставившая его сбежать из их дома и рвануть на своей арендованной машине по трассе D-1 по равнинам Нижнего Медока в Париж, выражалась примерно так: «Сейчас только январь – они хотят повторить попытку зачать от меня внука в этом году тринадцати лун».

– Пьеса начинается с того, – сказал Мавранос, – что Дионис приходит в Фивы под видом странника из Фригии, но тут же увлекает всех местных женщин в холмы, где они пляшут в его честь, облачившись в звериные шкуры и размахивая жезлами, увитыми плющом и увенчанными сосновыми шишками.

– Кути, полегче с вином, – перебила его Анжелика.

Но подросток поставил бутылку лишь после того, как вновь наполнил свой золотой кубок, а заговорив, обратился к Мавраносу:

– А была ли на этих жезлах еще и кровь?

– Чуть позже появилась, – ответил Мавранос. – Старый, отрекшийся царь Кадм украсил голову венком из плюща и тоже отправился почтить Диониса, но его наследник Пенфей, возмущенный безумным, по его мнению, поведением, приказывает арестовать чужака и посадить в тюрьму. Но чужак-то на самом деле бог Дионис, и ему ничего не стоит учинить землетрясение, развалить тюрьму по камушкам и выйти на свободу. Пенфей спрашивает, кто его выпустил, и пришелец отвечает: «Тот, кто лозу дает нам с виноградом». Пенфей пытается спорить, но чужеземец лишь смеется и говорит: «Упрек в бешенстве почетен для Диониса».

– Что же сказал на это Пенфей? – словно подавая реплику, спросил Кокрен.

– Ну, считается, что эта строка утрачена. В большинстве современных изданий редакторы вставляют что-то вроде: «Бог, который заставляет мужчин и женщин вести себя как безумцы». Но у отца Скотта Крейна был настоящий древний список на латыни, и там имеется первоначальный текст, который переводится как «нечестивый дар, заставляющий людей отрекаться от своих дурных деяний». Потом пришелец уговорил Пенфея переодеться и отправиться шпионить за женщинами, прикинувшись одной из них. Пенфей тогда вел себя так, будто его хорошенько шарахнули по башке, – в глазах у него двоилось, и он даже сказал: «Ты кажешься быком мне, чужестранец. Вон, у тебя на голове рога… Так был ты зверь и раньше? Бык, бесспорно!»

Кокрен почувствовал на себе взгляд Пламтри, но не оглянулся на нее, а прошел в кухню и умудрился достать из холодильника три банки «Курз», не глядя прямо на мертвеца, лежавшего на столе. Боковым зрением тело казалось громадным.

– Извините, – сказал он, вернувшись в кабинет, и вскрыл одну из банок. Потом, хлебнув холодного пива, от которого приятно защипало язык, выдохнул: – Продолжайте, пожалуйста.