Последние дни. Том 2

Возможно, по его лицу текли, смешиваясь с дождевыми каплями, слезы, но он не знал этого или просто не замечал.

– Ну, вот и пришли! – с ненужной резкостью бросил он, обогнув трейлер с лебедкой, на котором покоилась большая прямоугольная бетонная рама для намогильного цветника. Конечно, тут не было никаких отметок, указывавших, какие именно участки газона приготовлены для него, поэтому он просто остановился на траве, повернувшись спиной к открытой могиле, и, держа бутылку под мышкой, вынул из кармана связку ключей Мавраноса и откинул штопор на ноже.

Дождь барабанил по его непокрытой голове и стекал с растопыренных локтей, а он вворачивал штопор прямо сквозь хрупкую свинцовую фольгу старинной бутылки, и когда тот плотно вошел в пробку, Кокрен остановился и посмотрел на Пламтри.

– Я больше не хочу любить ее, – чуть слышно сказал он, – а полюбить ребенка мне и вовсе не было позволено.

Пламтри, возможно, не расслышала его слов сквозь плеск дождя, но, как бы там ни было, кивнула.

Он потянул красную пластмассовую рукоятку ножа, и пробка, несмотря на свою древность, сразу выскочила, даже не раскрошившись.

И тут же ветер замер, и последние дождинки прошуршали по траве, и даже капли воды, сбегавшие с ветвей кипариса, казалось, на лишнее мгновение вцепились в мокрые листья, чтобы не упасть и не нарушить тишину. В этой внезапно обрушившейся всеобъемлющей тишине Кокрену даже захотелось постучать рукоятью ножа по бутылке, чтобы удостовериться, что его уши сохранили слух, но он и так знал, что не оглох, да и не осмелился бы он нарушить священную неподвижность воздуха.

Он поднес бутылку к губам, запрокинул голову и набрал в рот pagadebiti.

В первый миг ему показалось, что он хлебнул чистой прохладной воды, настолько сбалансированными оказались танины и кислоты, и фруктовые тона были такими тонкими, что их нельзя было отличить от внешних запахов травы и свежевскопанной земли. Потом он проглотил вино, и оно – как органная нота, поднимающаяся из полной тишины, которая начинается как дозвуковая вибрация, слишком низкая, чтобы воспринять ее, и беспощадно разрастается в хор медных, в котором, кажется, принимает участие сама земля, вышибая слезы из глаз слушателя и заставляя вставать дыбом волосы на руках, – ударило ему в голову волной весеннего раскрытия почек на растущих виноградных лозах, душераздирающим истреблением осенней порой спелых гроздьев в давильне, горячим бурливым брожением в дубовых бочках, в ходе которого душа бога просыпается в горниле, наполненном фруктозой, яблочной кислотой и поднимающимися дрожжами. И Кокрен как будто смог увидеть, стоя на высоком мысу, след бесконечно повторяющихся смертей и воскресений бога, проходящий через ставшие жертвами предательства виноградники долин Жиронды и Луары, через священный Фалерн, что на склонах дремлющего Везувия, и террасные виноградники Небешеха, и за Белую стену Мемфиса на Ниле, на восток через Аравию, Мидию, Фригию и Лидию, и террасные храмовые виноградники на зиккуратах вавилонян и шумеров, смутно, вплоть до первобытных лоз vitis vinifera sylvestris утраченной Нисы, в горах над Ниневией у истока Тигра.

А потом оказалось, что он смотрит из грубо прорезанной земляной двери на серое небо; нет, он лежал на спине, и в голове у него звенело, и все тело ломило от падения спиной вперед в открытую могилу. У него перехватило дыхание, и до тех пор, пока легкие не начали двигаться и захватывать холодный воздух, ему казалось, что из него вышибло и его личность.

Тут по краям могильной ямы показались три лица; Пламтри, стоявшая ближе всех, наклонилась к нему, и он увидел, что она держит в руке бутылку pagadebiti, которую, по-видимому, взяла у него, как только он «поплыл».

– Он убился, – сказала Анжелика.

– Ничего подобного! – яростно возразила Пламтри. – Сид, вылезай оттуда.

Оба голоса звучали странно приглушенно, но при этом гулко, как будто женщины были вплавлены в хрусталь.

– Я… не убит, – отозвался Кокрен. Он перевернулся и поднялся на четвереньки, а затем не без труда начал выпрямляться, опираясь руками на глиняные стены со следами экскаваторного ковша; и по мере того как он с мучительными усилиями выпрямлялся, цвет земли перед глазами становился темнее – от оранжевой глины в глубине до черной почвы на поверхности. – Пит, – сказал он, пытаясь модулировать голос так, чтобы его было слышно в измененном воздухе, – дай мне руку. – Он бросил швейцарский армейский нож на траву к ногам Пламтри.

Пит и Коди наклонились к нему, и он вцепился в их запястья, а за свободные руки их со всей силы тащила Анжелика, упиравшаяся ногами в землю. С общей помощью Кокрен смог вскарабкаться по стене могилы и сделать два неуверенных шага по траве.

«Я не чувствую никаких перемен, – настороженно думал он. – Совершенно точно не чувствую. Если бог и поставил на меня, то, наверно, совсем немного».

Пит наклонился, поднял нож Мавраноса, свинтил пробку со штопора и подал ее Пламтри, а та вогнала ее в горлышко бутылки, как будто спешила заглушить какой-то резкий звук.