Последние дни Венедикта Ерофеева

Узнаю, что в Москве собирается книга о шестидесятых – светлом десятилетии, когда честные, одаренные художники творили безконъюнктурно, хотя и без надежды на прижизненное признание. Конечно, очень желателен для этой книги был текст Ерофеева, и я обратилась к нему с просьбой: «Ну хоть несколько страничек из биографии, ну, например, о поступлении во Владимирский педагогический институт…» Ерофеев, обложенный номерами «Огонька», за которым он пристально следил, отказывается: «Писать не буду. Меня предупредили – ни с кем не связываться. Издатель должен быть с безукоризненным вкусом» и т. д. Аргументируя, что он не только читатель, но и писатель, продолжаю упрашивать: «Представь себе, что твой любимый Шостакович вместо того чтобы сочинять музыку, каждый день сидит в консерватории, слушая чью-то чужую». Ерофеев смеется: «Да-да, например Дунаевского, и при этом отбивает такт ногой». В результате – «сделка»: за страницу рукописного текста – бутылка шампанского. И сегодня же! Уже 10 вечера. Магазины закрыты. Галя не верит, что так поздно достану.

Автограф текста В. Ерофеева о поступлении во Владимирский пединститут

Звоню на Лаврушинский Луговской: «Выручайте!» Приезжаю, извинившись за поздний звонок и нахальное вторжение. «И правильно делаешь», – говорит она. Передает с шампанским и чудесной розой Ерофееву записку: «Дорогой Веничка! Время ждет Вашего слова. Нету Свифта, но Ерофеев существует, и его долг писать. Посылаю мой бутылочный привет, как поощрение. Обнимаю. Майя Луговская». Возвращаюсь на Флотскую – текст готов.

«Из 60-х беру наобум только один: с июля 61-го по июнь 62-го, и предельно документально. Если хоть одна душа усомнится в подлинности – это ее дело.

Июль 61-го. Город Владимир. Приемные испытания во Владимирский педагогический институт имени Лебедева-Полянского. Подхожу к столу и вытягиваю билет: 1. Синтаксические конструкции в прямой речи и связанная с ней пунктуация. 2. Критика 1860-х гг. о романе Н.Г. Чернышевского “Что делать?”.

Трое за экзаменационным столом смотрят на меня с повышенным аппетитом. Декан филологического факультета Раиса Лазаревна с хроническою улыбкою:

– Вам, судя по вашему сочинению о Маяковском, которое все мы расценили по самому высшему баллу, – вам, наверное, и не надо готовиться к ответу. Присаживайтесь.

Само собой, ни о каких синтаксических конструкциях речь не идет.

– Кем вы сейчас работаете? Тяжело ли вам?

– Не слишком, – говорю, – хоть работа из самых беспрестижных и препаскуднейших: грузчик на главном цементном складе.

– Вы каждый день в цементе?

– Да, – говорю. – Каждый день в цементе.

– А почему вы поступаете на заочное отделение? Вот мы все, и сидящие здесь, и некоторые отсутствующие, решили единогласно: вам место в стационаре, мы все убеждены, что экзамены у вас пройдут без единого “хор”, об этом не беспокойтесь, да вы вроде и не беспокоитесь. Честное слово, плюйте на ваш цемент, идите к нам на стационар. Мы обещаем вам самую почетную стипендию института, стипендию имени Лебедева-Полянского. Вы прирожденный филолог. Мы обеспечим вас научной работой. Вы сможете публиковаться в наших “Ученых записках”, с тем чтобы подкрепить себя материально. Все-таки вам двадцать два, у вас есть определенная сумма определенных потребностей.

– Да, да, да, вот эта сумма у меня, пожалуй, есть.

В кольце ободряющих улыбок: “Так будет ко мне хоть какой-нибудь пустяшный вопрос, ну, хоть о литературных критиках 60-х гг.?”

– Будет. Так. Кто, по вашему разумению, оценил роман Николая Гавриловича самым точным образом?

– По-моему, Аскоченский и чуть-чуть Скабичевский. Все остальные валяли дурака более или менее, от Афанасия Фета до Боткина.

– Позвольте, но как вам может нравиться мнение Аскоченского, злостного ретрограда тех времен?

Раиса Лазаревна: “О, на сегодня достаточно. Я с согласия сидящего перед нами уникального абитуриента считаю его зачисленным на дневное отделение под номером один, поскольку экзамены на дневное отделение еще не начались. У вас осталась история и Sprechen Sie Deutsch? Ну, это для вас безделки. Уже с первого сентября мы должны становиться друзьями”.

Сентябрь 61 г. Уже четвертая палата общежития института и редчайшая для первокурсника честь – стипендия имени Лебедева-Полянского…»

____________

Как известно из опубликованных интервью с Ерофеевым, менее чем через год он был выдворен не только из института, а вообще из города Владимира. Формулировка институтского приказа? «За моральное, нравственное и идейное разложение студентов Института имени Лебедева-Полянского». Основная причина? Обнаруженная в тумбочке Библия – книга, которую он знал наизусть и без которой не мог жить.

Ерофеев говорил, что обстановка была ужасная, что исключению подлежал каждый студент, который с ним заговорит даже на улице, с горечью вспомнил некоторых своих друзей, которые его стали сторониться. На клочке бумаги описал маленький эпизод о том, что было через три недели (31 мая 62-го) после его изгнания из Владимирского пединститута: