Последние истории

Это город гнева, который ощутим здесь повсюду, будто дым, проникающий в каждую щелку и разъедающий глаза. Гнева, лишь слегка присыпанного пылью, лакированного, припудренного; гнева, поднимающегося где-то в пригородах и каждое утро подступающего вплотную к городу вместе с сотнями тысяч отправляющихся на работу озлобленных людей. Машины стремительно врываются в новые артерии и на полном ходу сворачивают в мелкие улочки. Прохожие разбегаются, словно гигантские капли, пластичные емкости, наполненные кровью. Толкаются, пробираясь к лифтам, занимают места в этих передвижных часовнях и возводят глаза в эгоистической молитве: Боже, помоги мне и сегодня выжить, дай силы защититься.

Давно пора было отсюда уехать, даже если ей суждено вечно крутиться по часовой стрелке вместе с «Сердцем Европы».

Несколько лет назад, на их с матерью последнее Рождество, Ида купила ей кольцо. Удачная ли это идея – покупать старухе кольцо? Узенькое, золотое, с бирюзой. Мать любила бирюзу – это детский камень. Она, в сущности, так и осталась девочкой. Ида помнит, как в пятнадцать лет осознала, что переросла мать, обогнала и теперь, по неписаному уговору, сама стала ей матерью. Но кольцо соскальзывает. Довольная, та примеряет его, сидя на кровати, но колечко держится только на указательном пальце. Выглядит это легкомысленно, шуткой. Мать трясет пальцем – что бы она ни сделала, все кажется каким-то отталкивающе-насмешливым дуракавалянием. Кольцо обесценивается, уклоняется от возвышенной миссии стать символом примирения, долгожданного обручения с ней, собственной матерью.

Она всегда жила далеко, ездить приходилось ночным поездом – чудной, поддельный вид странствий, не оставляющий свидетельств реального перемещения в пространстве. Ида садилась в вагон на Центральном вокзале, выпивала пива, чтобы суметь задремать на кушетке, и погружалась в липкий, беспокойный, колышущийся сон. Путешествие неизменно заканчивалось рассветом, и поезд медленно въезжал в иной, пустой и гористый мир, лишенный настоящего городского горизонта – созданного по человеческим меркам, людьми. Этот был бесчеловечен – огромный, открытый, непрорисованный. Чтобы добраться от станции в городке до деревни, приходилось за бешеные деньги брать такси, а потом еще долго подниматься в гору по узенькой тропке. Поэтому дарить можно было только вещи маленькие и легкие.

При встрече они целовались, словно соседки, – едва соприкасаясь щеками. Мать радовалась конфетам и простенькой косметике. Потом пили кофе, а мать пересказывала деревенские сплетни. Всегда зло и насмешливо. Она говорила по-своему, путая польские и украинские слова. Когда-то Ида страшно раздражалась, потом привыкла – «материнская черта» вроде ее тщедушного тела, нервных движений, хихиканья.

Когда все закончилось, эти оледеневшие месяцы, похороны отца, мать заявила, что немедленно уезжает.

– Куда, мама? – спросила Ида.

– К тебе.

И – не двинулась с места. Велела оставить ее в покое. Легла на кровать, на бок, подложив руку под голову, на своей половине – вторая была гладко застелена холодным скользким покрывалом с бахромой. Еще добавила: «Столько лет продержал меня взаперти на этой горе, старик», что-то в этом роде. Иде стало неприятно, о покойных так не говорят – только хорошее. Нет, с ней все в порядке, просто хочется полежать. Мать не удерживала Иду. Не спросила ни про Майю, ни про ее сынишку, не взглянула на конверт с деньгами, оставленный на столе, – отцовская страховка и небольшая сумма от Иды: дочь – матери. Ида не знала, как быть. Она бродила по родительскому дому и видела, что смерть угнездилась здесь всерьез. Будто мороз, будто липкий тепловатый иней, тоненьким слоем покрывший каждый предмет, просочившийся в щели между кафелем, расшатавший дверные петли, которые стенали при каждом движении. Ида налила старого масла, уже прогорклого, как и большинство продовольственных запасов, в масленку от швейной машинки и медленными каплями пропитывала петли. Это не слишком помогло. Оторвалась ручка от входной двери, перегорел выключатель бра у кровати, засохли пеларгонии. В фаянсовых банках для крупы и муки завелись паутинные клещики, в бельевом шкафу обнаружилось мышиное гнездо. С северной стороны, где стена утыкалась в склон, расцвел большой коричневый гриб, напоминавший лик Христа, что явится людям перед концом света. Сперва Ида полагала, будто все поправимо – вода с мылом, щетка (у родителей даже пылесоса не было), отвертка и хороший чистящий порошок. Стояла весна, с каждым днем теплело. Но потом оказалось, что причина другая, глубже: дом умирал, утратив иммунитет и перестав сопротивляться всем этим мелким и крупным напастям, словно человек, носивший в себе смертельную болезнь и вдруг осознавший, что бороться больше не за что.

Ида не решалась так вот взять и все бросить – сперва она целый день прибирала, потом просто сидела на скамейке перед домом. Вечером, когда становилось холодно, шла в кухню и курила. А мать ложилась на кровать и лежала, не произнося ни слова. И Ида уехала.

6