Последние узы смерти

Каден опустил глаза на наконечник. Драться со старым умиалом нечего и думать. В Костистых горах Тан в одиночку уничтожил десяток ак-ханатов. Он, прикрывая бегство Кадена из Мертвого Сердца, выстоял против Экхарда Матола и его ишшин. Тан смертоносен, как его накцаль, против любого известного Кадену противника, а у самого Кадена даже оружия нет. О драке нечего и думать, но и посторониться, дав волю убийце, он не мог.

– Нет, – сказал он.

Темные глаза Тана остались непроницаемы.

– Лучше бы тебе было остаться в Ашк-лане.

– Ашк-лан уничтожен.

– Из тебя вышел бы хороший монах. – Тан занес копье. – Но этот мир не для монахов.

«Он меня убьет», – понял Каден.

Страх и гнев скреблись в стены его самообладания, словно котята, брошенные в ведро с водой. Каден свернул им шеи – одному, за ним другому – тем быстрым движением ума, которому обучил его сам Тан в холодные голубовато-серые дни среди вершин. Пришедшее к нему спокойствие было мощным, как ледник, и древнее всех человеческих усилий – последний дар умиала своему последнему ученику.

«Это не важно, – шепнул ветер. – Не важно».

Что-то было не так в этих словах, но ошибки в них Каден не видел.

Рампури Тан открыл рот, чтобы что-то сказать: последний приказ или слова прощания, – и окаменел. Вместо слов волной хлынула кровь, горячая и густая, как рвота, – столько крови, что Каден обомлел, глядя, как она хлещет на жаждущую землю. Тан согнулся вдвое, пошатнулся. Кровь текла между зубами, сбегала по подбородку, будто невидимое лезвие резало его изнутри, от кишок до сердца одним жестоким неотразимым ударом. Казалось, от такой внезапной потери крови он должен был упасть, но Тан держался – оперся на накцаль, но остался стоять, устремив взгляд за спину Кадену.

Тот, обернувшись, обнаружил, что шаман сумел приподняться, сесть на земле. Нож так и торчал у него в боку, но покрытую шрамами руку он протянул к Рампури Тану и словно стискивал ею что-то, выкручивал, и его длинные пальцы сжимали не воздух, а человеческие потроха.

Тан застонал – так камень скрежещет о камень. Кровь теперь текла у него из ушей, из глазниц, но он все же сделал полшага, а потом еще полшага вперед, не замечая Кадена, не замечая крови и боли, устремив взгляд и всего себя к раненому шаману. Длинный Кулак зарычал, крепче сжал пальцы, и Тан повалился на колени.

– Тебе конец, монах, – проговорил шаман.

Треск ломающихся веток – и судорога жестоко скрутила все тело Тана.

«Кости, – понял Каден, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу. – Длинный Кулак ломает ему кости».

Шаман улыбался, на его белых зубах краснела кровь.

– Вот твой конец.

Но это был не конец.

Немыслимым усилием Тан снова поднялся на ноги, пошатнулся и, шагнув раз, другой, третий, добрался до раненого ургула. Каден, видя это, остолбенел. Тан медленно, мучительно заносил накцаль.

Длинный Кулак обливался потом, горячая волна смешивалась с кровью. Он скривился и с рычанием рванул на себя руку. Ноги у Тана подогнулись, он упал, но накцаля не выпустил. Голубые глаза шамана расширились.

– Конец, – выдавил Тан из горла пополам с кровью. – Я близок к нему.

На какой-то миг двое мужчин стали неподвижнее фигур на картине. Бледнокожий лич сидел, опираясь на одну руку, чтобы не упасть, а другой тянулся к врагу. Темнокожий монах, стоя на коленях, двумя руками занес копье над головой, как заносят топор для колки дров. На лицах у обоих ярко блестела кровь. Все это походило на фреску или гобелен из Рассветного дворца.

«Или на сама-ан», – подумал Каден, вглядываясь в застывшие фигуры.

Как будто все уже свершилось, и он теперь просто вспоминал давние события. Улегся утренний ветер, застыли прибитые к небу облака.

Каден шагнул в эту неподвижность. Он перехватил гладкое прохладное древко занесенного накцаля и вынул его из дрожащих рук своего умиала. Это было легко. Ужасающе легко. Изломанный Тан был сейчас слабее ребенка, под кожей локтей и запястий не осталось целой кости. Каден не понимал, как ему удавалось удерживать копье.

– Нельзя его убивать, – пробормотал Каден, падая на колени рядом с монахом; его ударило в челюсть странное чувство, которому он не знал названия. – Он бог. Наш бог.

Тан отвел глаза от Длинного Кулака. Его взгляд потерянно блуждал по хижинам и тростникам, по тихому пруду оазиса, пока не остановился на Кадене. С первой попытки заговорить ему не удалось. Он стиснул зубы, втянул в себя еще один вдох и выдавил единственное слово, слабее шума ветра:

– Ошибся…

Из одного этого слова нельзя было понять, кто ошибся: Каден, Длинный Кулак или сам Тан. Каден хотел ответить, возразить, но глаза монаха уже смотрели не на него – мимо крыш, мимо ветвей, в огромное пространство неба, в его неиссякаемую голубую глубину, в прохладную, нескончаемую пустоту. Еще на один удар сердца Рампури Тан задержался здесь, в смертной искалеченной плоти… и ушел.

Каден не слышал криков, не замечал безумного переполоха очнувшихся наконец селян. Он смотрел в лицо Тану.

«Нет, – напомнил он себе холодные, как зимние скалы, слова, – не его лицо. Уже не его. Просто мясо и кости».