Последние узы смерти

– В этом вся жестокость, – ответил Каден. – В этой вере. В этой надежде. Это хуже пыток Мешкента. Это нас и удерживает, заставляет принимать страдания. Младшие боги – не дети Сьены и Мешкента, они – их генералы, наши тюремщики.

Он покачал головой, припомнив сидящего за костром Длинного Кулака в палатке на Пояснице.

– Бог назвал нас инструментами. Мы – рабы.

Каден медленно встал на ноги, принуждая двигаться протестующие мышцы и кости. И это тоже работа Мешкента. Он изучил боль и отстранил ее. Они жили в перекрученном богами мире, а теперь сами боги угодили в ловушку. Каден поднял с камня нож Тристе. Клинок не больше трех дюймов в длину и туповат, но дело сделает. Бедиса так непрочно сплела души с телами.

Он приставил острие к сгибу локтя, провел по коже зазубренной сталью. Мешкент шипел и корчился. Каден отвернулся от бога, разглядывая проступающую за лезвием темную кровь. С кровью пришла боль, яркая и горячая.

«Эта боль для того, чтобы меня остановить, – думал он. – В ней и надежда, и страх».

Все человеческие чувства – просто забор, стена, выстроенная богом для сохранения своего ценного имущества.

Какая хлипкая загородка!

Мешкент уже бушевал, свирепо выл, все его требования смешались в единый вызов. И то, что бог был по ту сторону хребта, в бездне без исхода, ничего не меняло. Если бы Каден снова провалился в ваниате, он бы уже не выбрался на свободу. Киль много месяцев твердил ему об этом, но Киль ошибался. Как мог понять кшештрим, насколько глубоко изломано человечество, как отчаянно оно нуждается в спасении.

Уход. Так называли монахи удаление из мира людей в совершенный мир небес, к снегам и камням. Они тоже ошибались. Уходить не требовалось, уход был вторичен. Главное – отпустить. Каден оценил форму своего сознания и теряющееся в облаках узкое каменное лезвие гребня. Он чувствовал, как соскальзывает вцепившаяся в гребень рука. Он улыбнулся и отпустил.

Ваниате сомкнулось вокруг – бесконечное, неоскверненное. Из его пустоты представлялось невозможным, что он когда-то считал это нелепое сооружение из плоти и крови собой. Он взглянул на нож, на вспоротую острием кожу. Как он старался сохранить свое тело, а зачем? Хин настежь открыли дверь его клетки, а он снова захлопнул ее и повис на решетке, отказавшись от свободы.

Это так просто. Проще, чем дышать.

Мешкент взревел. Этот звук ничего не значил.

А потом на его запястье сомкнулись пальцы Тристе, отвели нож.

– Что ты делаешь?

Каден с недоумением обернулся к ней:

– Я ухожу…

Он указал ей на порез.

– Не смей! – прорычала она в судороге страха и смятения.

Тихим голосом он возразил:

– Тристе, ты не понимаешь. Все, что ты сейчас чувствуешь, тебе не обязательно чувствовать. Никем не положено. Ты как больная, твердящая о красоте своей болезни. – Каден улыбнулся ей. – Ты можешь выздороветь. Стать цельной.

Он хотел резать дальше, но она не выпускала запястья. Пальцы как стальные.

– Пусти меня, Тристе.

– Нет, – замотала она головой.

– Почему нет?

– Все, все плохое, что случилось в моей изгаженной жизни, случилось из-за тебя, и ты не бросишь меня одну!

– Я тебя не бросаю, – улыбнулся он. – Мы можем покончить с этим вдвоем.

Он провел пальцем по ее шее. Кожа была нежной, как сливки. Что-то в нем шевельнулось – содрогнулся издавна живший в нем зверь. Он затоптал это шевеление.

– Ты в ловушке, – говорил он, проводя линию от горла к сердцу и чувствуя, как оно колотится в грудь. – Из нее можно выбраться.

– Хватит об этом!

Каден покачал головой. Рука стала липкой от крови, но этого мало. Надо резать глубже, дальше.

– Пусти меня, Тристе.

– Я сказала: хрен ты меня бросишь, гад!

Она крутанулась, вывернула ему руку так, что нож выпал из пальцев, а потом и сам он упал.

«Какая сильная», – смутно подумалось ему.

Даже в ту ночь в Ашк-лане, нагой ожидая его в постели, Тристе не была так сильна.

Он больно ушибся, набил синяк на бедре, потом стукнулся головой. На несколько ударов сердца завис в головокружительном тумане пошатнувшегося ваниате. Боль за пределами транса пылала – в плече, в затылке, но боль не могла его настичь, пока…

– Хватит! – взвизгнула Тристе, хлестнув его по лицу. – Не смей прятаться в свой сраный транс. Ты меня здесь не бросишь!

Еще одна пощечина.

– НЕ БРОСИШЬ! – Она рвано, хрипло дышала, тряслась всем телом от ужаса и усилия. – Я тебе не разрешаю. Я тебя не отпущу.

Слезы залили ей лицо, приклеили пряди волос к щекам. Она была воплощением страдания, безумия – всего, чего они не должны были познать.

«Кшештрим правы», – подумал Каден.

И тут она замолчала. И замерла. Он ощутил на себе ее тяжесть, ставшую вдруг неподвижной и неуклонной. Только грудь ее поднималась и опадала, мучительно втягивая воздух. И ее шепот, когда она снова заговорила, был сдержанным, но твердым, как обтесанный камень.

– Я не позволю тебе оставить меня одну.

– Тристе…

Она мотнула головой. Она еще плакала, но в глазах был вызов – памятный ему вызов. Была сила. Она нагнулась к нему и прижалась губами к его губам.

Он не ждал, что отстраниться будет так трудно.

– Ты же меня ненавидишь, Тристе.

– Да, – шепнула она.

– Я тебя предал.