Последние узы смерти

– В прошлый раз было меньше причин для страхов.

Ответ был слабым и не погасил вопроса в глазах убийцы. Но что еще он мог сказать? Ей не объяснишь, что в нем заперт бог, что он день и ночь бушует и бьется; не объяснишь всеуничтожающей угрозы ваниате, не объяснишь, что отрешенность сейчас опасней сменившей ее паники. Приоткрой он Пирр хоть краешек истины, она его убьет. Узнай она, что он носит в своем теле бога, – изрубит и тело, и бога в кровавые ошметки.

Может, так было бы лучше.

Он в который раз ощутил в себе густую волну сомнений. И отвернулся, пока убийца не увидела его глаз.

Была ночь, а Мешкент бодрствовал, ярился в сознании Кадена. Тому все лучше удавалось сдерживать бога, заглушать нескончаемые требования свободы, власти, давить их, пока голос бога не делался тише ветра над камнями – непрестанным, холодным, но ничего не значащим. Но и не слушая речей Мешкента, Каден ощущал его присутствие – присутствие бешеной твари, которую необходимо держать на цепи. Бой вцеплялся зубами и когтями и был полной противоположностью запомнившимся Кадену словам ил Торньи: «Красота свободы, не порабощенной животными страстями…»

– Не спится?

Каден обернулся навстречу Тристе – тонкой тени в дверях каменного домика. Она, чуть заметно помедлив, шагнула на уступ. Луна блестела в ее глазах и на поясном ноже, который девушка выставила перед собой, неумело зажав в одной руке. На миг ему явилась нелепая мысль, что она пришла его убить – воткнуть это жалкое оружие ему в сердце. Мысль отозвалась в нем не столько страхом, сколько любопытством.

«Всякая жизнь когда-нибудь кончается», – подумал он.

Но когда Тристе подошла и села рядом, он разглядел, что в другой руке у нее сахарный кактус. Нож служил инструментом, а не оружием, и некоторое время он слышал только влажный скрип режущего растительную мякоть лезвия.

– Вот, – сказала она, протягивая ему ломтик.

«Отдайся мне, – безмолвно прошипел Мешкент, отозвавшись на новый голос, – и я снесу эту жалкую лачугу».

«Замолчи, – ответил ему Каден. – Ты болезнь. Чума».

«Эти жрецы скармливают тебе ложь».

«ЗАМОЛЧИ!»

Бог вдруг замер, умолк, как отрезали. Каден всмотрелся в яму, которую вырыл в себе, чтобы замкнуть в ней божество, попытался, удерживая равновесие, различить разум внутри своего разума.

В Костистых горах был острый, как бритва, хребет – гребень в милю длиной между двумя пиками. Иногда монахи приказывали старшим послушникам пройти по гребню – это упражнение в числе других приучало обуздывать в себе страх. Легкого пути там не было – почти всю дорогу нельзя было шагать в рост. Каждый порыв ветра грозил сбросить в пропасть. Каден помнил все в мельчайших подробностях: как он, ухватившись за гранитный гребень, перебирал руками, отыскивая упоры для ног на отвесной стене. Местами легче было пройти по восточной стороне гребня, местами – по западной. Приходилось перебираться через острый край, сознавая, что сорваться означает умереть.

Да, упражнение учило обуздывать страх, но теперь Каден начал подозревать, что монахи преследовали и другую цель. На хребте не было безопасных мест. Не было ровных площадок, позволявших мальчику остановиться и передохнуть. Надежду давало только непрерывное движение, непрерывные перемены, переползание через ледяной камень, сознание беспощадного простора внизу.

Сейчас он ощущал себя на том гребне. Стоило слишком далеко податься в одну сторону, им завладеет Мешкент, стоило сдвинуться в другую – он сорвется в ваниате. Разум бога и пустота кшештримского бесчувствия представлялись двумя безднами – огромными, простершимися по обе стороны сознания. А его «я» – то, что еще ощущало себя Каденом, – было узким гребнем, жестким и крошащимся под руками камнем.

«Покорись мне!» – прорычал Мешкент одновременно из невероятной дали и прямо в ухе.

«Нет».

Каден угрюмо отодвинул линию гребня от бога. Под ногами манило к себе ваниате. Он уже не верил, что когда-то не мог войти в его пустоту. Сейчас это было так просто – как упасть.

– Как ты его чувствуешь?

Голос Тристе сдернул его с головокружительного гребня. Обернувшись, Каден наткнулся на ее взгляд, увидел в темноте округлившиеся, но строгие глаза.

– Бога? – спросил он.

Девушка кивнула. Он не сразу нашел слова.

– Как… Как огромный груз, как безумие тяжелее свинца. – Каден помолчал. – Я его слышу.

Тристе подалась к нему, словно голос Мешкента разносился по воздуху, словно вблизи и она могла его расслышать.

– Как он звучит?

Каден покачал головой в поисках точного ответа. И не нашел. Помедлив, он зачем-то повернулся к Тристе и сел, как она, скрестив ноги. Он чувствовал себя выдолбленным изнутри, опустошенным бегством, сражениями и ложью. Ему вдруг показалось, что сил только и осталось, чтобы прямо держать спину.

– Он похож на Длинного Кулака, – ответил наконец Каден. – Не голосом…

Он опять поискал слово.

– …а мощью.

Слезы пролились из ее глаз, будто кто-то размазал по щекам девушки лунный блеск.

– Ты хоть слышать его можешь. Поговорить с ним.

– Он думал, что вселится в меня, как в того ургула, – покачал головой Каден. – Ему это почти удалось.