Последние врата

– Ба Кать, ну при чём тут обереги? Я ж тыщу раз объясняла. Тут мастерство оценивать будут, умения всякие: не как оберегами прятаться, а как мечом, как врукопашную…

– Изничтожать тебя будут, а не оценивать! Оценили уж… Дура ты, еси дубина стоеросовая! И больше никто… Ты вот што… Я живодёрных забав не люблю и хитростей ваших знать не знаю – ни к чему оне мне, а есть у моего младшего внука зверь хороший, быстрый – с твоим припряжёшь, в пару, так мигом в Тереме будешь. Молчи, говорю! Чине вашей, тамошней, твою работу отсылала – довольнёшенька. Примет с честью. Взамуж выдаст по-людски…

Бабка тонко всхлипнула в уголок платка, плечи её затряслись. Яромира упрямо покачала головой.

– Што ты головой моташь? Што ты ей моташь? Нет, ты посмотри на неё! Будто я с ней нянькаюсь! Да делай ты, что хошь! Манеру взяла своевольничать…

Разобиженная бабка сердито встала с лавки и, негодуя и ворча, направилась в свой угол, к пяльцам. Она всё ещё бубнила себе под нос, на все лады склоняя молодую дурь, когда разморённая теплом и обедом Яромира беспечно и сладко задремала. Ей почему-то приснился Стар. Он, с головы до ног закованный в кольчужные доспехи, сидел на соседней ветке и тихо уговаривал её: "Пойдём, потанцуем". А под деревом, высекая друг из друга искры, плясали два меча. Один из мечей был её, Яромиры.

– Яр, Яр! Проснись!

Чуха дернулась, мгновенно нащупав на поясе рукоять резака, скатилась с лавки от протянутых к её плечу пальцев – перед мысленным взором всё ещё разлетались обрывки сна, а тело, готовое прыгнуть на незваного гостя, уже напряглось в привычной стойке, отработанной на беспощадной каждодневной и оттого осточертевшей побудке. По ногам неприятно тянуло холодом. Морозная струя просочилась через неплотно притворённую дверь и разбудила чуху скорее и вернее, чем Дан, старший по её дюжине, оторопело попятившийся от отброшенной в его сторону лавки. Пальцы он смешно сложил крестиком – от сглаза. Но бабка Катерина не каркала, как обычно, а застыла у своих пялец. Прижав сухонькие руки к груди, она жалобно смотрела на чуху, будто ледяная струя выстудила и голос её, и силы, и обычную сварливость. Потому что только что-то очень важное и грозное для прикипевшей к старенькому сердцу девчонки могло втолкнуть старшого в запретную золотошвейню.

– Ну и чё ты впёрся? Чё разорался? Кому дверь распахнул? Чё тебе, лето на дворе? Чё ты стал столбом?! Прикрой! – напустилась чуха на Дана. Будто только такими ворчливыми заветными заклинаниями и можно было растопить навалившееся на старушку ледяное ожидание беды.

– Да мастер Цанг послал, – объяснил Дан бабке, незаметно омахивая пуп крестиком из пальцев, нашарив за спиной дверь, плотнее прикрыл её и добавил уже чухе, будто оправдываясь, – слушай, злой такой… Бойцы ваши завтрашние уже приехали. Их утром ждали, а они… Ну вот. Такие дела. Велено вот тебе маску надеть… Я и принёс. Другие уже надели. Потом надо, приказал, все положенные обходы соблюсти… Оружейня там, святилище, целитель, и чтоб до ужина – к мастеру. Злой такой…

Бабка ожила, зашевелилась, прокашлялась:

– Нашёл, кем городиться! Ты меня спроси, зла ли я – выстуди вот ишо другой раз! Ты мой глаз знашь… Принёс, так не стой… столбом. Доложился – так и давай тую маску, да иди себе… Вишь, одеться человеку надо. А Гавриле передай: и обойдёт, как приказано, и прибудет вовремя… Дай сюды! Стирана хоть? Всяку гадость на себя пялют… На кого твоя дюжина поставила?

– На Яра, конечно!

– Ну, молодец, ладно, иди по добру… Али ишо што?..

– Да… Яр, слышь… В общем, там витязь из зелёной дружины, твой который… С полдюжины старательских станиц в одиночку, говорят, искоренил. Такие там истребительные наезды показал – досрочно в старшие витязи вышел… Под его началом уже своя сотня. О, как! И Цанг другим его заменять не стал. Жук свой оберег – тот самый, ты знаешь, – согласен на твоего Дрыгу обменять, если захочешь…

– Как жа! Зверя на оберег? Щас! Так она и разбежалась… Шёл бы ты, пока цел… Ступай-ступай!

Выдворив парня за дверь, бабка вернулась к Яромире, похлопала по плечу:

– Лавку подыми, сядь. Спешить ни к чему. Да утюг вон возьми, пропарь намордник этот. Я тебе пока душегрейку достану. В такой мороз для боя – в самый раз: не сопреешь, не остынешь…

Пока чуха хлопотала над тяжёлым утюгом, старая мастерица свернула перину, достала со дна сундука, на крышке которого обычно спала, плотный, но лёгкий самотканый подкольчужник, украшенный тонкой вязью золотого узора, разложила на лавке. Постояла немного над ним, будто вспоминая что-то, разгладила ладонями. Потом встряхнула – слабенькое золотое облачко пыли колыхнулось с подола – подула на ворот, пошептала. Воровато оглянулась на ученицу – не видала ли, пошептала ещё. Взяла иглу с золотой нитью, подновила узор. Утюг загремел в духовку. Катерина вздрогнула, засуетилась: