Последний август

Я опустил голову. Слезы снова закапали из глаз. Что за невезенье такое. Настоящий черный день.

— Пусть идет. Или привяжи его к своей юбке, — решительно произнес папа. Посмотрел на меня и вдруг подмигнул — как взрослому.

— Ладно. Но играть только возле дома. И прошу — не лезь никуда.

Мы с Аллочкой направились к двери.

— Валя, как у тебя? — раздался за спиной голос бабушки.

— Плохо, Хана Ароновна. Обещал не пить, а сегодня с утра как ушел, так до сих пор и не появился. Значит, опять где-то пьянствует. 

Но мы с Аллочкой уже бегали по двору, и печали взрослых нас не волновали.

3

Темнело, а папа все не возвращался с работы. На улице зажегся фонарь. Под его металлическим абажуром пролетела летучая мышь. Не дожидаясь маминого зова, я вошел в дом.

— Где же он? — вполголоса говорила мама, то и дело поглядывая на часы.

Бабушка сидела молча на диване и штопала носки. Иголка, словно челнок, ныряла и выныривала, и дыра постепенно стягивалась. Хватает же у бабушки терпения колдовать над каждой дыркой!

— Наверное, задержался на заводе, ведь конец месяца, — голос бабушки звучал, однако, неуверенно. Исподлобья, чтобы мама не видела, она тоже бросала взгляды на часы. — Ну-ка, втяни нитку, — порой просила меня.

— Может, поехать к нему на завод? — мама ходила из угла в угол.

Громче тикали часы.

— Ну слава богу! — воскликнула она, когда хлопнула наружная дверь.

Как по команде, мы все поспешили туда.

— Что случилось? Мы тут с ума сходим... — начала было мама и осеклась. 

Папа стоял, опершись на стену, и глупо улыбался. Ворот его рубашки съехал в сторону, верхние пуговицы были расстегнуты.

— Семен, ты пьяный? — зачем-то спросила мама.

— Рыжицкий умер, — папа неожиданно погрустнел. — Инфаркт. Мы с ребятами ездили к нему, — оторвавшись от стены, папа сделал несколько широких шагов и сел на табуретку. — В среду похороны. Его жена просила, чтобы мы пришли. Мы сегодня были у них дома. Не дом — конура.

— Хуже нашей? — спросила мама.

Папа метнул на нее быстрый взгляд, ухмыльнулся, но ничего не ответил.

— У него, кажется, две дочки?

— Да, — в голосе папы прозвучали злобные нотки. Он снова резко взглянул на маму. — Это жена его заставила пойти к директору. Иди, говорит, добивайся, чтобы дали квартиру. Вот он и пошел, б…ь!

— Семен, перестань ругаться! Здесь ребенок! — прикрикнула мама.

Папа перевел взгляд на меня, криво усмехнулся.

— Ребенок-ребенок... Ну, теща, вы даете компот или нет?

Бабушка поставила перед ним полную кружку. Папа отхлебнул пару глотков, пролив себе на штаны.

— Рыжицкий набрался духу, зашел к директору и сказал ему прямо в лицо: «Вы мне квартиру не даете, потому что я еврей!» А тот, собака, ему в ответ: «Моя б воля, я вам, жидам, квартиры бы в Бабьем Яру строил!» Рыжицкий потом подошел ко мне и говорит: «Сеня, бежать бы из этой страны. В Израиль, в Америку, к черту на рога, только бы отсюда подальше», — размахнувшись, папа вдруг ударил кулаком по столу.

— Иди спать, — велела ему мама.

— Спать? Тебе разве кого-нибудь жалко?

— Иди спать, — повторила мама, правда, немного тише.

— Всё из-за тебя. Из-за тебя! — заорал папа, вставая с табурета. Он едва не упал, но удержался. Приблизился вплотную к маме, тяжело дыша.

Мама перепугано прижалась к стене. Папа занес над ней руку со сжатым кулаком.

— У-ух, моя б воля… — прохрипел он, медленно опустил руку и повернулся.

Увидел меня. Наши глаза встретились. Папино лицо вдруг изменилось, стало каким-то жалким. махнул рукой и ушел в комнату.

— Ужас... — прошептала мама.

Бабушка, повернувшись к раковине, стала мыть чашку. Тихонько я вошел в комнату. Там — никого. Даже телевизор не включен. Неожиданно из комнаты родителей донеслись странные звуки. Подкравшись, я заглянул туда.

Папа лежал на кровати ничком, в одежде. Ударял рукой по подушке, выкрикивая: «Не хочу так жить! Не хочу!»

Чья-то ладонь тихо легла на мою голову. Вздрогнув, я оглянулся. Бабушка. Рядом с нею — виновато-растерянная мама. Мы трое — здесь. А папа — там. Один. Как чужой. Пригладив волосы, бабушка вошла в спальню. Жалеть.

...А я не знал, как это сделать тогда, и не знаю, как поступать сегодня. Чтобы жалеть, требуются сила и мудрость. Быть может, существует и особая техника жаления, которой обладают немногие. Бабушка знала и умела. Но она унесла эту тайну с собой, так и не обучив никого в нашей семье.

К ней, лежащей при смерти, приходили соседи, рабочие с папиного завода, многочисленные родственники. Входили в комнату, порой выпившие, сытые, краснощекие, садились на краешек ее кровати и начинали жаловаться. Помню, как один здоровенный самодовольный мужик что-то долго говорил ей, потом вдруг уронил свое лицо на простыню, в бабушкины ноги, и заплакал. А она успокаивала его, как маленького.

Я молча смотрел и не мог понять, что происходит. Ведь это она умирала, она, а им всем — жить! Почему же они не оставят ее в покое?! Что им нужно у кровати этой больной восьмидесятилетней старухи?!