Последний бой Лаврентия Берии

– Вижу, вас не зря в академии учат. Нет, это была не дезинформация. И третья, главная странность – как этот человек вообще мог оказаться на фронте? Этот заблудившийся генерал был профессиональным разведчиком, до войны работал в Белграде, а непосредственно перед тем как попасть на фронт, занимал должность начальника агентурного отдела ГРУ. Вот и вопрос: кто отправил его на фронт, где была, хотя бы и гипотетическая, опасность попасть в плен?

Немцы, как положено, переправили Самохина в Берлин, там его чрезвычайно легко опознали. А потом его отправили не в концлагерь на территории Германии, как других пленных, а в Париж. Чтоб вы знали: там немцы собирали советских разведчиков, согласившихся на них работать.

Когда союзники взяли Париж, генерала отправили домой. Но странности продолжались и дальше. Его не освободили, как одних пленных, не осудили, как других. Министр госбезопасности, тот самый Абакумов, о котором я вам говорил, держал его под следствием до самого своего ареста, шесть лет, и явно намеревался держать и дальше. Спрашивается, почему?

– Ясно, почему, – пожал плечами Павел. – Работали с ним. У нас тоже были бандеровцы, которые под следствием не один год сидели, и не жаловались. К стенке, знаете, никому не хочется…

– Ну вот видите, какая петрушка. Когда Абакумова и его людей арестовали, товарищ Игнатьев, как корифей контрразведки, стал бороться с «недопустимым затягиванием следствия», попутно разгромив все оперативные игры. В числе прочих Самохину дали двадцать пять лет и отправили в лагерь. А теперь реабилитировали, как невинно осужденного в результате происков Абакумова и Берии. Вот я и предлагаю вам, как разведчику, оценить эту историю. Нравится?

– Если бы я ее на занятиях изучал, понравилась бы. А в жизни как-то не очень.

– В том-то и дело, – мрачно сказал Громов. – Я могу понять, почему освободили мародеров – у них наверху, в министерстве, множество старых друзей и родных душ. Но кто и по какой причине освободил разведчика, сдавшего немцам секретные документы и потом на них работавшего?

– И вы думаете?

– Я ничего не думаю, – покачал головой Громов. – Я всего-навсего выполняю свой долг, помогаю вам проводить расследование. А оценивать факты – это уже ваша задача.

– Тогда помогите мне еще в одном, – чуть подумав, кивнул Павел. – Вы что-нибудь слышали о «деле авиапрома»?

– Конечно, – поморщился Громов. – Кто же в армии о нем не слышал? Целая комиссия заседала, а шуму-то было!

– И что вы о нем думаете?

– Повезло им всем, вот что я думаю. В войну бы их поставили к стенке, особо не размышляя. Сейчас бы дали четвертак. А тут победа, на радостях сунули всего по пять – семь лет, и то главным, а остальным какую-то мелочь.

– Могло это дело быть сфальсифицированным?

– Ну уж нет! – Громов стукнул кулаком по подоконнику так, что стекло задрожало. – Вы с летчиками поговорите, только осторожней, от боевого летуна за такое предположение и в глаз получить можно, даже сейчас. Там такой кровавый хвост тянется…

– А что они делали-то? – осторожно поинтересовался Павел.

– А вы не знаете? Принимали на вооружение бракованные самолеты. Общим итогом пять тысяч машин!

Павел лишь присвистнул и больше ничего не сказал…

Глава 13 Кровавое солнце позора

Генерал Громов верит, что за ним кто-то стоит. Потому и рискует. Рискует, потому что надеется…

Павел стукнул рукой по одеялу и выругался. Ладно, пусть он сам впутался в это расследование по самые уши – в конце концов, его никто за узду не тянул. Но теперь он втравливает сюда и других людей, да еще позволяет им надеяться. А ведь за ним никто не стоит, никто! Он просто имеет свое мнение о происходящем и готов за него заплатить – но нельзя платить за свое мнение чужими жизнями. А дело, похоже, становится чрезвычайно серьезным.

Громов сказал: «Живым я им не дамся», – и носит в кармане пистолет. Похоже, он знает больше, чем говорит, однако спрашивать нельзя: он ведь полагает, что и Павлу все это известно. Нельзя представать перед ним следователем-одиночкой, надо держать марку.

А ведь генерал не паникер и не трус. В сорок первом году он прошел от Немана до Ленинграда и пробыл в городе первую блокадную зиму. Говорят, те, кто был в Ленинграде зимой сорок первого, вообще ничего на свете не боятся. Впрочем, то же самое говорят и про тех, кто был в немецком тылу в первые военные месяцы – из сотен заброшенных выжили единицы, и что им пришлось перенести и повидать, о том рассказывать не велено, а забыть невозможно. Павел четыре раза прошел на волосок от смерти, да и в остальное время смерть неотступно висела над левым плечом. И сейчас старый инстинкт ожил, зашептал: смерть снова над левым плечом. Этому инстинкту Павел привык доверять.

Похоже, в стране творится что-то очень серьезное, хотя по виду все и спокойно. Очень серьезное и очень нехорошее. Ладно, в конце концов, ему не привыкать ходить под смертью. Но тащить за собой других он не хотел.