Последний бой Пересвета

Яков опомнился далеко в степи, когда Ручеёк, утомившись от скачки, сам повернул назад к многоязыкому табору Сары-ходжи, сам перешёл с галопа на неспешную рысь, а достигнув пределов становища, перешёл в шаг. Долго ездил там Яков, всматривался в каждое лицо, особенно в лица тех, кто был похож на невольников – искал Прохора с Севастьяном, но не нашёл. Не нашёл даже Никиту, которому тоже следовало где-то здесь ходить-бродить. Долго блуждал Яков, высматривал знакомых.

Наконец в вечерних сумерках огни костров сделались ярче, отчётливее стали звуки становища. На небе одна за другой зажглись звёзды. Утихли оклики торговцев, стук кузнечных молотков и сменились другими звуками – тут и там слышалось разноязыкое пение: то колыбельная песня, то заунывный, похожий на жалостный плачь, напев степного пастуха.

И Яков, и Ручеёк – оба устали. Мучимые голодом и жаждой, спустились они к берегу Дона, однако на месте стоянки, которая была ещё утром, никого не оказалось. Устроились там чужие люди, и ладья стояла чужая, не Никиткина. Яков встревожился, принялся спрашивать, куда, дескать, делись прежние люди. «Ушли» был ответ, а куда ушли, не сказали.

Начал Яков блуждать по-над берегом. Всё тщетно. Уж не надеялся разыскать родимую ладью, как вдруг донёсся до него знакомый звук. Вот кто-то провел умелой рукой по струнам, и вот зазвучал сладкозвучно медовый голосок:

– Чолубэ, ах, Чолубэ, моё солнце, моя жизнь! Храбрый воин Чолубэ, он могуч, непобедим. Гневный рок – его копьё, колет гнусного врага. Словно буря его конь – грудью рушит вражий стан. Словно солнце его взгляд – греет сердце Зубейде, – так пела чаровница.

Вот перед Яковом из темноты возникла крытая войлоком двухколёсная повозка. Точь-в-точь как та, которую пришлось сжечь возле устья реки Сосны. Выкрашенные в синий цвет борта подсвечивал огонь близкого костерка.

Яков спешился, обошёл вокруг повозки. Зубейда сидела перед костром, скрестив ноги, и держала в руках странный инструмент Прохора – гусли-бандуру. Синего платка на голове красавицы уже не было. Зато появился золотой обруч, на гладкой поверхности которого играли огненные блики.

Вокруг костра расположилась вся честная компания. Вот наглорожий Вяхирь. Рядом Ястырь – чёрно-бурая лисица. Челубей, герой сладкозвучной баллады, занимал почётное место, полулежа среди подушек и опираясь могучей спиной на колесо повозки. Никиты тут не было.

– Где Тропарь? – выдохнул Яков.

– Уплыл вместе с ладьей, – был ответ Вяхиря.

– Уплыл, не дождавшись меня? Не может быть! Врешь!

– Поешь рыбы, поешь хлеба, Яков, – пропела Зубейда. – Порадуйся нашей удаче! За Тропаря и ладью Аарон-торгаш дал хорошую цену. Чолубэ купил овёс коням, штаны – Ястырю, а золото и повозку – для меня.

– Аарон – склизлая жаба! – фыркнул Вяхирь.

– Аарон – великий человек! – возразила Зубейда. – Много казны, много волов, много лодок. Сядь, Яков, поешь. Дай отдых мыслям. Никите хорошо сейчас у Аарона. Он позабыл о свободе. Он теперь Аарона раб.

– Не может быть! – Яков как стоял, так и осел на мокрую от ночной росы траву, оказавшись аккурат между Тишилой и Зубейдой, которые хоть и спорили сейчас, но слова их для Якова были одни и те же – Никита запродан в рабство. Вот так, запросто!

Рука взялась уж за рукоять Погибели. Но где взять сил для схватки, если решимость покинула? Как удержать в сердце отвагу, которая, словно дым костра, улетела в ночное небо? Лишиться последнего товарища! Оказаться одному в чужом краю, среди иноверцев! Возможно ли придумать худшую кару? Если только смерть…

– Я с тобой, Яков, – шепнула Зубейда. – Верь, и я не покину тебя.

– Никитку твоего запродал я, – лоснящаяся рожа Вяхиря выражала полное довольство. – Сам посуди, Яша, кому нужна ладья без кормчего? Правда, пришлось мне потрудиться, пришлось твоего товарища сонным зельем опоить. Ведь по-другому с ним не сладить. Тропарь есть товар отменный: и кормчий, и воин. Да и конь нам его достался. Конь резвый, злой. Хорошо ведь, а?

Яков, не снимая руки с рукояти Погибели, вскочил, повернулся лицом к недругу:

– Обасурманился?! Православную душу, единоверца в рабство запродал!

Вяхирь лишь ухмылялся, а Яков как толкнул сапогом Тишилу в грудь. Вяхирь повалился, подобно куче старого тряпья.

– Ах ты, торгаш поганый! – шипел Яков, пиная Вяхиря.

Челубей, Зубейда и Ястырь стояли полукругом, с явным интересом наблюдая за избиением. Яков изготовился уж иссечь Вяхиря, но Ястырь не позволил, схватил за руку.

– Уйди, оборотень! Дай мне суд над тварью продажной совершить! – рычал Яков. А Ястырь по знаку Челубея уж совал Яшке под ладонь рукоять тяжёлой камчи[55]. И Яков послушался, оставил Погибель в ножнах, принял камчу из рук в руки.

– Насуеви ипати еху, – посоветовал, одобрительно ухмыляясь, Челубей.

Камча свистела, подобно певчей пичуге. Часто-часто рассекала она ночной воздух. Витой шнур впивался в тело почти бесчувственного Вяхиря, заставляя содрогаться. Через прорехи полотняной рубахи сочилась кровь. Ястырь вертелся под ногами.

– Сгинь, нехристь! – прорычал Яков. – Не то и тебе насуеви ипати!