Последний день приговорённого к смерти

Вот она где, адская мука! Пламенно любить в целом мире одно только существо, видеть его перед собою — и оно одно видит тебя, говорит, отвечает и не знает, кто ты! Желать утехи от этого существа, когда оно только во всем мире и не знает, что оно тебе нужно, потому что ты умрешь.

— Мария, — сказал я, — есть у тебя папа?

— Есть, — отвечала девочка.

— Где же он?

Она вытаращила глазенки:

— Разве вы не знаете? Ведь он умер!

И она вскрикнула: я едва не выронил ее из рук.

— Умер? — повторил я. — Да знаешь ли ты, что значит: умер?

— Знаю. Значит, он в земле и на небе.

И продолжала сама:

— Каждое утро и каждый вечер я за него Богу молюсь у мамаши на руках.

Я поцаловал ее в лобик.

— Скажи мне твою молитву.

— Нельзя, мосье. Молитву днем говорить нельзя. Приходите сегодня вечером к нам, тогда услышите.

— Довольно! Довольно! — я прервал ее: — Мария, я твой папа.

— А-а! — отвечала она.

Я прибавил:

— Хочешь, чтобы я был твоим папой?

Дитя отвернулось:

— Нет, мой папаша лучше.

Я осыпал ее слезами и поцалуями; она выбивалась из моих объятий и кричала:

— Вы меня колете вашей бородой.

Тогда я опять усадил ее к себе на колени и, всматриваясь в нее, сказал:

— Мария, умеешь ты читать?

— Да, — отвечала она, — умею. Мамаша меня учит.

— Почитай-ка, почитай, — сказал я ей, показывая на клочок печатной бумаги, который она держала в ручонках.

Она подняла свою милую головку и сказала:

— Я читаю только басни.

— Попробуй это почитать; все равно…

Она развернула бумагу и, ведя розовым пальчиком по буквам, начала: «А, Р, ар, P, Е, С, рес…»

Я вырвал бумагу из ее рук. Она читала объявление о моей казни!! Няня купила ей эту бумажку за грош…

Мне она дороже стоит!

Не могу выразить — что я чувствовал. Мое горе ее испугало, она заплакала и вдруг сказала: «Отдайте мне эту бумажку! Я буду играть…»

— Возьмите ее! уведите! — сказал я няне, передавая ей мою дочь.

И упал на стул мрачный, одинокий, осиротелый. Теперь они могут прийти; меня ничто не привязывает к жизни, последняя нить порвана. Теперь я годен на то, что со мной хотят сделать.

XLIV.

И пастор, и тюремщик — добрые люди. Они, кажется, прослезились, когда унесли дочь мою.

Кончено! Теперь соберусь с силами и стану пристально думать о палаче, о позорной тележке, о жандармах, о толпе на мосту, о толпе на набережной, в окошках, и о всем, которые для меня придут на Гревскую площадь, которую можно бы вымостить головами, которые на ней в разное время отрубили.

На приучение себя к этим мыслям мне еще остается час.

XLV.

Все эти толпы — захохочут, захлопают в ладоши, а между тем, в этой толпе людей, свободных, незнакомых тюремщику и так радостно бегущих поглазеть на экзекуцию, из нескольких тысяч этих голов, вероятно отыщется не одна, которая рано или поздно попадет вслед за моей головой в красную корзинку.

Теперь иной идет для меня, а тогда явится сам для себя.

Для этих, заранее обреченных плахе, на площади есть, должно быть, такая роковая точка, притягательный центр, ловушка. Люди кружатся около, и наконец попадаются.

XLVI.

Моя малютка. Ее увели играть; она глядит теперь из каретного окошка и уже не думает об этом мосье.

Может быть, я еще успею написать несколько строк для нее, чтобы она прочла когда-нибудь, и хоть через пятнадцать лет оплакала нынешний день.

XLVII.

МОЯ ИСТОРIЯ.

Примечание издателя. До сих пор не могли отыскать следующих сюда листков. Судя по последующим, приговоренный не успел написать своей истории. Эта мысль слишком поздно пришла ему в голову.

XLVIII.

Комната в градской ратуше.

В градской ратуше!!.. И так, я в нее попал. Проклятый поезд — свершен. Площадь тут, под окошками, народ ждет меня, воет, хохочет.

Как я ни приободрялся, как ни крепился — я сробел! Сробел — когда увидел две огромные красные руки, держащие черный трехугольный топор. Я попросил, чтобы мне позволили сделать последнее показание. Меня привели сюда и послали за королевским прокурором. Я его жду… хоть это продолжит мою жизнь!

Вот:

Пробило три часа, и мне пришли сказать, что пора. Я дрожал, как будто в течении шести часов, шести недель, шести месяцев думал о чем-нибудь другом. Это поразило меня как что-то неожиданное.

Меня провели по коридорам, свели с лестниц. Втолкнули меня в подвальный коридор, в залу на сводах, слабо освещенную туманным днем. Посредине стоял стул. Мне велели сесть; я сел.

У дверей и у стен стояли какие-то люди, кроме пастора и жандармов, и было еще три человека.

Первый, повыше всех ростом и постарше, был толст и с красным лицом. На нем был долгополый сюртук и смятая трехугольная шляпа. Это был — он!!

Палач, слуга гильотины; остальные два были его слуги.

Только что я сел, они сзади подошли ко мне, подкрались, как кошки; потом вдруг я почувствовал в волосах холодную сталь, и ножницы заскрипели над самым ухом.

Подстригаемые волосы прядями сыпались мне на плечи, а человек в трехуголке слегка отряхал их своей толстой рукой.

Стоявшие вокруг перешептывались.

А на улице было шумно, точно вой стоял в воздухе. Сначала я думал, что это плеск реки, но по хохоту узнал, что это народ.