Последний единорог

— Пожалуйста, — попросила она. — Мне нужно узнать только одно — есть ли еще где–нибудь на свете другие единороги. Мотылек, скажи мне, что они еще есть, и я поверю тебе и пойду домой в свой лес. Меня там так долго не было, а я обещала вернуться очень быстро.

— За лунные горы, — начал мотылек, — в Долину Теней скачи, скачи смело. — Он внезапно остановился и произнес странным голосом: — Нет–нет, слушай, не слушай меня, слушай. Ты сможешь отыскать свой народ, если будешь храбра. Они прошли по всем дорогам очень давно, и за ними бежал Красный Бык и затаптывал их следы. Пусть ничто не смутит тебя, но не будь в безопасности лишь наполовину. — Крылышки его скользнули по коже единорога.

— Красный Бык? — переспросила она. — Что такое Красный Бык?

В ответ мотылек запел:

— Пойдем вниз со мной. Пойдем вниз со мной. Пойдем вниз со мной. — Но затем яростно потряс головой и продекламировал: — Его первенец–бычок обладает величием, а рога его — рога дикого быка. Ими толкать он будет все народы к краям земли. Слушай, слушай, слушай быстро.

— Да слушаю я! — вскричала единорог. — Где мой народ и что такое Красный Бык?

Но мотылек, смеясь, уже слетел к ее уху:

— Мне снятся кошмары, я ползаю по земле, — пропел он. — Песики Трэй, Бланш, Сью гавкают на меня, змейки шипят на меня, попрошайки идут в городок. А потом, наконец, приходят улитки.

Еще какое–то мгновение он танцевал в сумерках перед единорогом, а затем его унесло прочь, в фиолетовые придорожные тени, вместе с его победным кличем:

— Или ты, или я, моль! Рука об руку об руку об руку об руку…

Последним она успела разглядеть какое–то крохотное трепыхание среди деревьев, да и то, может быть, глаза обманули ее, поскольку ночь уже наполнялась хлопаньем крыльев.

По крайней мере, он меня узнал, печально подумала она. Это уже что–то значит. Но потом себе же и ответила: нет, ровным счетом ничего это не значит, кроме того, что когда–то кто–то сложил об единорогах песню или стихи. Но Красный Бык… Что он имел в виду? Еще какая–то песня, наверное…

Она медленно брела дальше, и ночь обволакивала ее. Небо свисало низко и было почти совершенно черным, если не считать одного начинавшего желтеть серебристого пятна там, где за толстыми тучами плыла луна. Единорог тихо напевала про себя песню, которую в ее лесу давным–давно пела одна молодая девушка:

Воробьи и кошки будут жить в моих туфлях
Скорее, чем с тобою начнется жизнь моя.
Рыбы выйдут стаями из глубин морей
Скорее, чем ты возвратишься ко мне.

Она не понимала слов, но песня заставила ее с тоской подумать о доме. Она, казалось, слышала, как осень начинает сотрясать буковые деревья, стоило ей ступить из леса на дорогу.

Наконец, она улеглась в холодную траву и уснула. Единороги — самые осторожные из всех диких зверей, но когда они спят, спят они крепко. И все равно, если бы она не грезила о доме, то ее, конечно же, разбудили бы приближавшиеся в ночи позвякивание и скрип колес. Разбудили бы, несмотря даже на то, что колеса были обмотаны тряпьем, а маленькие колокольчики — обернуты шерстью. Но она в это время была очень и очень далеко, дальше, чем разносился легкий перезвон колокольчиков, — вот она и не проснулась.

А на поляну тем временем уже выезжали девять фургонов: каждый был покрыт черным, каждый тащила за собой тощая черная кляча, а когда ветер продувал насквозь черные покровы, то под каждым проступала решетка, точно бока фургонов показывали ветру зубы. Передним фургоном управляла приземистая старуха. На его укрытых боках большими буквами значилось:

ПОЛНОЧНЫЙ КАРНАВАЛ

МАМАШИ ФОРТУНЫ.

И ниже, мельче:

Ночные существа

при свете естества.

Когда первый фургон поравнялся с тем местом, где спала единорог, старуха внезапно натянула поводья и остановила свою черную клячу. Остальные фургоны тоже замерли и терпеливо ожидали, пока старуха с безобразной грацией спрыгивала на землю. Подкравшись поближе к единорогу, она долго вглядывалась в светлое пятно, а потом пробормотала:

— Вот так. Вот так, благослови старую шелуху моего сердца. Ну, я, кажется, вижу тут самую последнюю. — Ее голос оставлял в воздухе привкус меда и пороха. — Если бы он знал, — продолжала она, обнажая в улыбке щербатые зубы. — Но не думаю, что я скажу ему об этом.

Она обернулась к черным фургонам и дважды щелкнула пальцами. Двое послушно слезли с козел и подошли к ней. Один был низкорослым, темным и каменным, как и она сама, второй — высоким и худым, и на всем его облике лежал отпечаток непоколебимого замешательства. На нем был старый черный плащ, а глаза его были зелеными.

— Что ты видишь? — спросила старуха у коротышки. — Рух, скажи мне, что вон там лежит?

— Дохлая лошадь, — ответил тот. — Нет, не дохлая. Отдай ее мантикору или дракону. — Он усмехнулся, будто спичкой чиркнул.