Последний гетман

К коронации готовились, но пить не уставали. Благо, гетман был тароват, а дворец его обширен. Погреба пустели, но не совсем. По старому обычаю в них были устроены глубокие ледники. В конце зимы их набивали отменным льдом. Почему не в начале?.. Да был еще нехорош, слаб. А чтоб лед, даже крепкий, февральский, все будущее лето не таял, его прокладывали торфяными слоями. И так пласт за пластом, доверху набивали, оставляя глубокие колодцы для всякой провизии. Там хранилища были устроены для вина, мяса, рыбы. Бывавшие в Петровском гости дивились: в самую летнюю жару ледком отдавали метровые судаки, севрюжьи балыки, заиндевелые поленья для ухи стерляжьеи, громадные кочи налимьей и гусиной печенки, буженина в стылых бочонках, мозги отменные с белым снежком, для любителей даже карась лапотный – и прочая, прочая….. Поесть-то ох как любили!…

А после обеда?.. Милое дело посплетничать. Коронация коронацией, а без разговорчиков не обойтись. Иногда и легкая перебранка, которая, впрочем, хозяину сходила с рук. Как-то уж так получалось – на него нельзя было сердиться. На второй или на третий день с приезда обедали, а Бестужев, где-то на стороне зело подвыпив и заявившись под горячую руку, стал придираться:

– Да что у вас? Скука! Новое-то хоть есть?..

С Бестужевым сама Екатерина не очень хотела связываться – охота ли кому из прочих? Она-то и кивнула:

– Да вот разве гетман что скажет!

Он кивком парика поблагодарил Государыню за честь и удовлетворил запоздалое любопытство бывшего канцлера:

– Да у нас, любезнейший Алексей Петрович, как всегда. Один Панин думает не думая, – наклон парика в сторону Никиты Ивановича, воспитателя наследника, – другой Панин, – в сторону Петра Ивановича, наклон льстит, не умея льстить, один Чернышев, – это приятелю молодости, Захару Григорьевичу, – в военные министры метит, поскольку воевать-то не умеет, другой Чернышев, – Ивану Григорьевичу, – по примеру брата труса тешит. А некто Бестужев, он же и Рюмин, – некоторая заминка перед кивком старику, – хотел бы в рай, да грехи не пускают, я помолчу, будучи хохлом нескладным, а прочие хотя и балбочут, да того хуже!

Всем стало неловко. Кажется, всех обложил гетман, не забыв и себя. Екатерина, желая разрядить обстановку, напомнила:

– Стало быть, я всем прочим уподоблена? Гетман, не задумываясь, ответствовал:

– Все прочие мужеска пола, а вы, наша матушка, пола матернего. Особо над всеми!

Императрица похмурилась некоторое время, а потом рассмеялась:

– Ну, что с ним делать?..

Тот же Бестужев нашел наказание:

– Да за вином его в погреб послать! Теплое чтой-то… Под десерт не пойдет.

Слуги опередили, конечно, хозяина, но и он вразвалочку пошел.

Уж такой, видно, вечер задался – разговоры. Не всегда и серьезные: все устали от хлопот и приготовлений.

Какой-то бес в того же сильно подвыпившего Бестужева вселился, начал-то с похвалы:

– Любое решение Государя – благо. Простому смертному нельзя судить, где добро, где зло. Да и что такое зло? Нашептанная на ушко ябеда. А если, паче чаяния, ушко-то к тому же женское? О, тут ябеднику раздолье!…

Все подумали, что старик как-нибудь на Екатерину свернет: освободить-то его из ссылки освободили, а канцлерства не вернули. Граф Воронцов канцлером оставался. Бестужев же был вроде почетного генерала: честь отдают, но не слушают. Ну, сейчас загнет старик!… Екатерина невольно насторожилась. Однако ж он вспомнил времена елизаветинские:

– Покойная Государыня меня личной любовью не жаловала, а уважать уважала, смею утверждать. Конечно, несговорчивы такие старики, как я, но эка беда! Дела государственные важнее. Так-то мы и работали с покойной Государыней. Она не в обиде, если я в перекор побурчу и ее гнев приму как должное. Что напоследок ее славного царствования случилось? Кто наябедничал? Кто открыл переписку между мной, Алексеем Разумовским, фельдмаршалом Апраксиным и нынешней матушкой, тогда Великой Княгиней? Только тот, кто эти письма переписывал и, в видах возможной перлюстрации, почерк наш маленько подмаривал. Право, я бы сельцо какое ему отдал, если б сукин сын признался!

Тут до Кирилла Разумовского и дошло: а ведь сукин-то сын Теплов?! Пожалуй, давно об этом догадывался, да боялся себе признаться. Признание-то себя мордой в грязь тыкало…

Хотя чего ж такого? При дворе всякий выкручивается как может. Теплов не велик придворный. Тем более кто предает, как не слуги наиближайшие?

Поразило лицо Екатерины. И всегда-то в последние дни озабоченное, оно как бы зубной болью исказилось;ведь падение тогда Бестужева было равносильно ее собственной гибели. Елизавета Петровна была уже у могилы, делами заправляли напоследок прильнувший к тетушке «чертушка», четверо обступивших кровать Шуваловых… да король Фридрих, как же без него!

Но опять он, наверно, ошибался в своих прозрениях. Екатерина справилась с зубной болью, обычным порядком улыбнулась направо-налево… и с милой беспечностью предложила тост:

– А что, господа? Захандрили чего? Скуки ради? При таком-то сонме моих верноподданных? Вот за них! Во здравие всех честных людей!