Последний год жизни Пушкина

<…> Письмо было начато — кто-то прервал — теперь нечаянно попалось, и я буду продолжать его, чтобы сообщить тебе истинно горестное событие, перед которым стыдно даже и роптать на наши мелкие неудачи. — Пожалей, милый Грановский, со всею Россиею о важной потере: наш поэт, наш единственный поэт Пушкин не существует более. Сего дня в три часа после обеда он окончил жизнь — и какую жизнь, бурную, славную, окончил от пули. Женщина осиротила Россию, но не обвиняй эту женщину; сам поэт на смертном одре своем оправдал ее. Третьего дня, в четыре часа после обеда, он стрелялся в Новой Деревне с кавалергардским офицером Дантесом. Сам Пушкин вызвал его. В ноябре он получил несколько безымянных писем, в которых называли его рогоносцем. В январе, т. е. две недели тому назад, он выдал сестру жены своей за Дантеса, принудил его жениться на ней, а через три недели после свадьбы вызвал на дуэль. Вот факты! По городу ходит тысяча слухов, предположений, но он сказал, что жена его невинна, поверим же ему. Это его последнее святое завещание. Вероятно, причины были важные. Пушкин требовал дуэли на смерть — они стрелялись в 10 шагах. Первый выстрелил Дантес, и пуля попала в бок поэта — он упал, но тотчас же опомнился и просил своего секунданта поддержать ему голову, взял пистолет и, ранив Дантеса в руку, сказал с досадою своему секунданту — et je ne ľai pas tué![651]— в семь часов его привезли домой. Тотчас же узнал об этом весь город.

Государь прислал Арендта, писал собственноручно к Пушкину, успокаивал его, уверял в своем неизменном расположении, если он останется жив, и обещал быть отцом детей его по смерти, но жить было невозможно: пуля осталась в животе и прорвала жилы — он еще страдал почти двое суток.

Что только есть образованного в городе в эти двое суток наполнило его приемные комнаты, прочие толпились под окнами — горесть всеобщая! Сего дня утром он был в полной памяти — говорил, что желает скорее умереть, потому что чувствует себя спокойным, и боится, чтобы смерть отсрочкою не продлила напрасно его страданий. Потом при всех сказал, что жена его невинна, и что причиною его смерти — он сам. Благородная, высокая ложь! Но видно, это письмо будет писаться в три приема, потому что теперь я ни о чем не могу говорить, кроме Пушкина, а мне надобно еще кое-что сообщить тебе. Мне кажется, если бы я потерял брата, я не мог бы более сожалеть о нем, как сожалею о несчастном поэте. Его квартира возле моей, и я по нескольку раз в день выходил на улицу — останавливался пред окном его спальни, а мысль, что в трех шагах от меня угасает жизнь, славная, великая, наполняла душу высокими, но грустными помыслами, не один раз доводилось отирать с глаз слезы.

Мир праху твоему, певец России! Прощай, Грановский! Ну, теперь уж время окончить письмо. Тело Пушкина вчера отпето и поставлено в погребе, откуда его через несколько дней отправят в деревню. Похороны были очень не блистательны, но участие к поэту народ доказал тем, что в один день приходило на поклонение его гробу 32 000 человек. Зато вывезли его из дому в церковь в 2 часа ночи, так что никто этого не знал. На билетах назначена была Исаакиевская церковь, а отпевали в Конюшенной — таким образом, обманули весь город, а мы хотели нести его на руках до самой заставы. Но зато милости государя истинно царские. Жене 6 000 пенсии, четырем детям каждому по 1 500 в год. Государь взял на себя все казенные и партикулярные долги Пушкина и сверх того дал сумму на великолепное издание его сочинений в пользу семейства <…>

Я. М. Неверов — Т. Н. Грановскому.

29 января — нач. февраля 1837.

Из Петербурга в Берлин.

42[652]

Ах, вообразите, милая маменька, что здесь случилось. Пушкин, говорят, убит на дуэли; он дрался на дуэли с Дантесом, кавалергардским офицером <…> Теперь уже больше такого сочинителя не будет, как Пушкин; право, жаль его, и многие, я думаю, будут жалеть.

Из письма Б. С. Шереметева к матери.

30 января 1837. Петербург.

Из писем Карамзиных (№№ 43–53)

43[653]

<…> Каратыгин был великолепен в «Матильде или ревности», Лиза и Наденька были без ума от него. Николенька, которого тоже взяли в театр, сначала был в восторге, а под конец страшно боялся, что будут стрелять из пистолета; из пьесы он понял только, что люди там ссорятся, а история Пушкина, о которой он слышал так много разговоров (он слушает всегда с чрезвычайным вниманием и вдумчивостью), необыкновенно обострила его сообразительность по части дуэлей: он предвидел поединок, и пришлось увести его до того, как стреляли. Мещерские хотели устроить для Лизы танцевальный вечер, но после этой страшной катастрофы они не имели духа это сделать.