Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Некоторое время спустя в камеру внесли образ Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» в серебряном окладе с жемчугом — с потемневшим, принявшим много людских бед и скорбей ликом старинного письма. В углу под ним поместили и неугасимую лампадку: это наполнило душу адвоката давно не испытанным покоем и надеждой на то, что промысел Божий, несмотря ни на что, осуществится и утешенные агнцы будут отделены от козлищ, которые понесут неминуемую кару…

Прошли сутки, но Шведов так и не появлялся. Сначала Думанский ждал его, вскакивая при каждом звуке шагов в коридоре, затем принялся молиться, положившись на Божественное Провидение. Ночью ему приснился невероятно странный и на редкость неприятный, неутешительный сон-фантасмагория.

Некоторое время он не мог прийти в себя, но потом решил, что все это — следствие сильного утомления и переживаний последних дней.

Прошли еще сутки. Почетному «арестанту» приносили еду из ресторана, даже без просьбы предоставили свежие газеты. Но это уже не радовало. Время тянулось мучительно долго, в голове постоянно прокручивались события последних дней. Мысли постоянно возвращались к странному сну: неужели все так и было? Нет, это чересчур ужасно! Но интуиция вкупе с неумолимой логикой твердили Думанскому, что из всех возможных вариантов развития событий этот — самый вероятный. Две вещи более всего занимали Викентия Алексеевича в его «спасительном заточении» — поиск причины его собственной реинкарнации и глубокая, возможно, впервые в жизни столь проникновенная и откровенная молитва. «Чем я, один из множества русских законников, честно исполняющих свой долг на не столь уж видном и уж совсем не спокойном, теплом месте, мог привлечь внимание этих стяжателей власти, денег и славы?!» Чем больше он погружался в молитву, тем яснее понимал одно: в последние годы он медленно, почти незаметно для самого себя, не то что для окружающих, отдалялся от Бога, и вера его, по мере этого отдаления, начинала охладевать. В храм ходил нечасто, оправдывая это небрежение служебной занятостью, утренним и вечерним правилом часто пренебрегал как «формальностью». Думанский попробовал вспомнить, когда в последний раз причащался, выходило, что не менее полугода назад. «Чему я еще удивляюсь! Там, откуда уходит Бог, где нет подлинного мира и почтения к ангелу-хранителю, освобождается место для всякой нечисти, для бесов с их кознями. Тот человек, каким я стал за эти годы, и сделался легкой добычей для ловцов душ человеческих! Еще хорошо, что отняли тело, но если и дальше удаляться от исконной веры отцов, в которой всё для русского человека, во что бы то ни стало заполучат и душу. Избави Господи! Владычице усердная, укрепи меня на камне Веры, не выдай вечной души моей на поругание клевретам сатанинским!» Однажды Думанский попробовал занять себя чисткой «именного» смит-вессона, разобрал его было и ужаснулся: «Разве я, сугубо штатский, призванный не убивать и калечить людей, а наставлять на путь истинный и спасать, мог еще недавно помыслить, что не то что лишу кого-нибудь жизни — пусть даже отпетого негодяя, хотя бы и масонского цепного пса, как там, на мосту, — но вообще буду иметь дело с оружием, пускать его в ход! Викентий, что же дальше-то будет?!» И он опять вернулся к дающей утешение и надежду молитве.

Все более непонятным и подозрительным казалось Думанскому отсутствие Шведова. В ответ на свои настойчивые вопросы он слышал лишь уставное «не могу знать» или казенное «занят по службе, велено отвечать, что прибудет в положенный срок»! И по-прежнему успокоение и мир нисходили на него лишь от намоленной поколениями иконы Божией Матери. От темного лика и от теплившейся лампады подлинно исходил «свете незаходимый», жемчужно-нежно озаряя камеру, чудесным образом подтверждая, что молитвы услышаны и с рабом Божиим Викентием пребудет «сило беспомощных» и «надеждо ненадежных».

Думанский вконец извелся. Наотрез отказавшись от обеда, он безостановочно ходил из угла в угол камеры подобно зверю в клетке.

Наконец к вечеру следующего дня Шведов вошел к нему в камеру. Вид у полковника был на редкость утомленным, будто тот все это время ни на минуту не сомкнул глаз. Запыленный, потрепанный мундир болтался на нем, будто Шведов враз похудел, — таким измученным Думанскому его еще не приходилось видеть. Впрочем, волнения и бессонная ночь изменят кого угодно…

— Собирайтесь! Все оставшиеся документы надо срочно доставить ротмистру Семенову, — выпалил Шведов, протопав через всю камеру и плюхаясь на табуретку. — Вы, надеюсь, помните, куда спрятали остальное?

— Разумеется! Я могу показать. Это во дворе на Гороховой. Где же столько времени вы были? Я уже начал беспокоиться.

— Все потом. Промедление смерти подобно. А в нашем случае еще хуже, чем смерти! Едем прямо на квартиру к ротмистру, он нас уже ждет у себя дома. Сами понимаете, по такому поводу мы можем побеспокоить его и на квартире. Собирайтесь, собирайтесь, голубчик, едем прямо сейчас, без промедлений! Мотор уже ждет.

— Какие могут быть разговоры! Я готов.

— Ну-с, тогда с Богом!