Последний король французов. Часть первая

— Господа, — произнес он, обращаясь к ним, — хитрить — это удел слабых; люди сильные открыто говорят, чего хотят, ибо, когда сильный человек хочет, происходит то, чего он хочет; так вот, я заявляю вам, что спасу отечество, невзирая на Конвент; Конвент представляет собой всего-навсего сборище семисот сорока пяти тиранов-цареубийц, ибо я не делаю никакого различия между теми, кто голосовал за обращение к народу, и теми, кто выступал против этого; я ни во что не ставлю их указы; я говорил другим и повторяю вам, что не пройдет и месяца, как это достославное собрание будет обладать властью лишь в предместьях Парижа; к тому же есть нечто, чего я ни за что не потерплю: это существование Революционного трибунала, и, пока на боку у меня есть хоть обломок клинка, я буду противиться жестокостям якобинцев.

— Выходит, генерал, — спросил Проли, — вы не признаете конституцию?

— Я признаю конституцию тысяча семьсот девяносто первого года.

— Пусть так! Но без короля, не правда ли?

— Напротив, с королем.

— С королем?! — переспросили ошеломленные посланцы.

— По моему мнению, — спокойно промолвил Дюмурье, — король необходим.

— Но ни один француз не подпишется под этим!

— Полноте!

— Да при одном лишь имени Людовик…

— А не все ли равно, — прервал говорившего Дюмурье, — как он будет зваться: Людовик, Яков или Филипп?

— Но как вы заставите принять такую конституцию?

— У меня есть подходящие люди, это главные прокуроры департаментов и председатели округов, а кроме того, у меня есть кое-что получше, чем все это: у меня есть сто тысяч австрийцев и голландцев, которые, если я захочу, через три недели будут в Париже.

— Австрийцы в Париже?! — вскричали посланцы. — А как же Республика?!

Дюмурье пожал плечами и сказал:

— В вашу Республику я верил всего три дня: это нелепость, греза, утопия; после сражения при Жемаппе я сожалел о всех успехах, каких мне удалось добиться ради столь дурного дела. Итак, повторяю вам, либо через три недели австрийцы будут в Париже, либо у Франции будет король.

— Но ваш план ставит под угрозу судьбу узников Тампля!

— Мне это безразлично! Неужели вы думаете, что я увязываю все это с определенными лицами? Ничуть, для меня это дело принципа. Пусть даже Бурбоны будут убиты все до последнего, включая и тех, что находятся в Кобленце, Франция все равно будет иметь короля; но если Париж добавит убийства в Тампле к тем, какими он себя уже обесчестил, в ту же минуту я двинусь на Париж и завладею им не на манер Бройля, чей план осады нелеп, а с помощью двенадцати тысяч солдат, одну часть которых я размещу в Пон-Сент-Максансе, другую — в Ножане и других речных портах, и таким образом в течение недели устрою в городе голод.

Посланцы Конвента переглянулись между собой и, понимая, что они находятся во власти Дюмурье, притворились, будто разделяют его взгляды; Дюмурье, со своей стороны, утверждает, что ему даже не пришло в голову прощупывать их настроения, ибо он считал этих людей чересчур незначительными фигурами для того, чтобы интересоваться, добрые или дурные намерения они питают на его счет.

В итоге он позволил посланцам уехать, не чиня им никаких препятствий.

Все это происходило в Турне, где пребывали принцесса Аделаида, сестра герцога Шартрского, и г-жа де Силлери-Жанлис, ее гувернантка. Дюмурье каждый день виделся с принцессой, и, как утверждают, во время этих встреч без конца обсуждался вопрос о том, чтобы сделать королем юного герцога Шартрского.

Таким образом, сияние королевской власти, более двухсот лет постоянно парившее вокруг Орлеанов, начиная с 1793 года замерло над головой одного из них.

Дантон, как мы уже говорили, также находился некоторое время в Бельгии, чтобы видеться там с Дюмурье и пытаться смягчить его озлобленность. Дантон имел большой интерес в том, чтобы поведение победителя при Вальми не разбирали чересчур въедливо, ведь он сам был причастен к грандиозной торговой сделке, именовавшейся отступлением пруссаков.

Между тем он уже вернулся из Бельгии и, ничего не добившись от Дюмурье, решил вызвать у Франции посредством силы своего слова один из тех всплесков энергии, какие у него так хорошо получалось ей придавать.

Так что он поднялся на трибуну и тем зычным голосом, какой был присущ только ему, произнес: