Последний король французов. Часть первая

— Генерал, — ответил Камю, — примите во внимание, что мы имеем вполне определенное поручение и неправомочны принять вашу отставку или отказать в ней.

— Ну, хорошо, — произнес Дюмурье. — В конце концов, мне совершенно безразлично, примете вы мою отставку или нет. Я же, со своей стороны, заявляю вам, что не отправлюсь в Париж для того, чтобы увидеть себя, человека, который всех вас спас, униженным, освистанным и осмеянным; я не принесу вам свою голову, находящуюся здесь в полной безопасности, для того, чтобы она по приговору вашего революционного трибунала скатилась на помост гильотины.

— Стало быть, — спросил Камю, — вы не признаете власть Конвента?

— Нет.

— Стало быть, вы не признаете революционный трибунал?

— О, разумеется, я признаю его, признаю как кровавое судилище, как сборище палачей, как виновника преступлений, и не подчинюсь ему, пока в руке у меня останется хотя бы последняя пядь клинка. Более того, я заявляю вам, что, будь у меня власть, он был бы упразднен не за один день, не за один час, а в одну минуту, ибо я считаю его позором для свободной нации.

В те времена было модно приводить примеры из античности. Камю пустился в ученые рассуждения и стал приводить в пример древних греков и древних римлян, которые, исполняя гражданские или военные обязанности, со слепой самоотверженностью подчинялись приказам своих правительств.

Дюмурье пожал плечами.

— Мы всегда неправильно понимаем примеры, которые приводим, — сказал он, — и искажаем историю, выставляя в качестве оправдания наших преступлений образцы добродетелей, принятых в Риме, Афинах или Спарте. Тарквиний, согласитесь, был тираном куда в большей степени, чем Людовик Шестнадцатый. И что же? Римляне не убили Тарквиния, они ограничились тем, что изгнали его. Следует сказать, что позднее, если перейти ко временам таких людей, как Камилл и Цинциннат, уже в ту эпоху, у римлян были прекрасные законы и установленная на разумных основах республиканская форма правления, однако у них не было ни Якобинского клуба, ни Революционного трибунала. Мы же пребываем в периоде анархии. Ваши поборники гильотины хотят мой головы, а у меня нет никакого желания отдавать ее им. Я могу признаться вам в этом, не опасаясь быть обвиненным в малодушии: все знают, что я не боюсь смерти. Но, раз уж вы заимствуете примеры у римлян, скажу вам, что я часто играл роль Деция, но никогда не буду играть роль Курция. У вас разверзлась пропасть; пусть же в нее бросается кто угодно, чтобы закрыть ее, но я этого делать не буду.

Депутаты позволили Дюмурье договорить до конца, а затем снова взял слово Камю.

— Генерал, — сказал он, — я полагаю, что вы ошибаетесь по поводу обстановки в Париже. К тому же в настоящий момент вы не имеете дела ни с якобинцами, ни с Революционным трибуналом; вас всего лишь вызывают в Конвент.

Дюмурье улыбнулся.

— Послушайте, господа, — произнес он, — я провел весь январь в Париже и видел Париж распаленным и бурлящим. И, разумеется, с тех пор он не успокоился, совсем напротив. Из достоверного источника мне известно, что в вашем Конвенте заправляют гнусный Марат, подлые якобинцы и бесстыдные толпы на ваших балконах, всегда заполненных их сторонниками. Даже если бы Конвент пожелал спасти меня, он не сумел бы сделать этого.

— Итак, — снова заговорил Камю, — вы категорически отказываетесь подчиниться указу Конвента?

— Отказываюсь.

— Подумайте о том, что ваше неповиновение губит не только вас, но и Республику.

— Камбон заявил с вашей трибуны, посреди аплодисментов всего Конвента, что судьба Республики не зависит от одного человека. К тому же я заявляю вам, что для меня Республика всего лишь пустое слово, что, по моему убеждению, она не существует и мы пребываем в полной анархии. Я не пытаюсь избежать судебного разбирательства и в доказательство даю вам слово чести — а офицеры всегда верны ему, — что, как только у нации будут законы и правительство, я представлю точный отчет о моем образе действий и моих побудительных причинах; я сделаю более того, я сам потребую суда надо мною и подчинюсь приговору. Однако признать в настоящее время ваш трибунал и подчиниться его приговору явилось бы проявлением безумия.

— В таком случае, генерал, — заявили комиссары, — позвольте нам на короткое время удалиться, чтобы сформулировать наше решение.

— Ступайте, — ответил Дюмурье.

Комиссары действительно удалились, а спустя минуту появились снова.

Вид у них был серьезный и решительный.

— Гражданин генерал, — произнес Камю, — угодно вам подчиниться указу Конвента и отправиться в Париж?

— Не теперь, господа, — ответил Дюмурье.

— Ну что ж, в таком случае я заявляю вам, что отстраняю вас от всех ваших должностей. Вы более не командующий армией. Я приказываю, чтобы вам более не подчинялись и взяли вас под арест; кроме того, я опечатаю ваши бумаги.

— Войдите и арестуйте этих людей, — по-немецки сказал Дюмурье, открывая дверь австрийским гусарам, которые ожидали его приказов, готовые выполнить их.