Последний остров

Лоси! Вот кого захотели сгубить и запастись на целый год мясом гусиновские мужики. От этого понятия всей сегодняшней ночи и сиюминутных досад молодой лесник даже оробел. А в груди всплыл предательский холодок, как от внезапного падения в глубокую ямину.

Теперь Мишка не останавливался. Он то бежал, забыв об опасности, то чуть сбавлял шаг, чтобы перевести дыхание, и больше не смотрел на солнце, которое почему-то стремительно падало к горизонту.

В какое-то мгновение, когда, свернув с просеки и спрямляя расстояние, Мишка уловил беспокойный, старушечий крик сороки.

Неожиданно раздвинулись прямоствольные сосны и березы. Впереди показалась крыша избушки.

Он успел вскинуть ружье, замереть на полшага, ожидая или удара в спину, или окрика.

А сорока металась над избушкой и у болота, как будто потеряла кого-то и не могла найти.

Кого она искала?

Кто схоронился так искусно, что даже лесная птица сбилась с толку?

Сердце Мишки готово было вырваться из груди или разорваться. Только теперь он ясно представил себе, что с рассвета успел отмахать километров пятьдесят. Вон ведь какого кругаля делает просека. Зато если напрямки отсюда в Нечаевку, то в два раза ближе. Столько же и до Гусиновки, пожалуй, будет. И столько же от Гусиновки до Нечаевки, если мимо дома его лесничества.

Прикидывая в голове расстояния эти, Мишка утихомиривал тем самым и сердце, и взбудораженные мысли. Еще бы! Ведь над крышей избушки вился легкий воздух, и даже не вился, а как-то струился. Это уже протопившаяся каменка отдавала последний жар в пространство. Значит, здесь они, гостенечки сердечные, здесь, а может быть, даже и сидят где-то вон за теми деревьями и поджидают его появления. Сорока-то, поди, их тоже встревожила. Не совсем этот Корней дурак-дураком, коль всю жизнь тайно промышляет.

Только два осторожных шага сделал Мишка, как слух его, уже отдохнувший и настороженный, уловил характерный, ни с чем не сравнимый щелчок оттянутого и поставленного на боевой взвод затвора берданки. В то же мгновение он метнулся на землю за ствол почерневшей березы и навскидку выстрелил.

Возможно, стрелял-то он зря, но это был интуитивный расчет. Нервы у браконьера не выдержали, и он тоже выстрелил, тем самым обнаружив себя. Выстрел его прогремел как из пушки, хлопком, и над головой лесника с визгом пролетела пуля.

Мишка поудобнее залег, крикнул браконьеру:

– А порох-то у тебя худой, Корней Егорыч. Старый порох. И жаканы делать ты не умеешь. Визжат они у тебя, жаканы-то.

Метрах в двадцати за поваленным деревом клацнул затвор. Это одноглазый Корней перезарядил свою берданку. Но голоса не подавал.

– Ну, чего молчишь? – входил в раж Мишка. – Или неправду я говорю? Плечо-то отбил, поди? Никудышный у тебя порох, говорю.

– Угадал… – хрипло отозвался Корней. Потом откашлялся и заговорил смелее: – А жаканы ничего. Подставляй башку, испробуй.

– Дурак ты, Корней. Взрослый мужик, а дурак. Кто же в тылу по своим из ружья лупит?

– Ты первый начал.

– Я на службе. Счас не мирное время, понимать должон. Так что бросай берданку и вылазь из-за коряги.

– В плен хочешь взять?

– Как получится.

– А наоборот получится. Укокошим мы тебя сёдни, и дело с концом.

– Ну и что проку? Ведь дальше Гусиновки не убежишь.

– Зачем бежать? Тебя мы в болотине упрячем. А непойманный не вор.

Мишка лежал между толстых корней, отходящих от ствола березы. Перед глазами топорщилась осока и мешала разглядеть, как там Корней устроил засаду. Да и не нужен ему сам-то Корней – лишь бы ствол его берданки высунулся. Уж тогда Мишка не промахнется, всадит заряд куда надо, и каюк будет Корнеевой берданке.

– А где дружок-то твой? – крикнул Мишка и осторожно раздвинул ружьем ближние стебли осоки.

Ага! Вон он где, голубчик. Лежит на боку за деревом. А вот и ружье его с чуть задранным стволом.

Мишка даже улыбнулся глупости Корнея. Неужели он и в самом деле думает, что молодой лесник будет стрелять по живым людям, даже если они и люди-то совсем никудышные, а то и вовсе враги человеческие? Но обезоружить его надо.

Мишка спокойно прицелился и выстрелил.

Как раненый бык заорал Корней – берданка его разлетелась: ствол в одну сторону, ложе в другую, цевье вообще в щепки.

– Все, Корней, сдавайся! – крикнул Мишка и перевернулся на спину, чтобы перезарядить ружье.

В двух шагах от него, с поднятым над головой шкворнем от телеги, стоял Кила. Должно быть, давно уже стоял, колени его дрожали, а на губах застыл крик, готовый вот-вот сорваться.

Мишка колобком скатился Киле под ноги, и тот, потеряв равновесие, хлестанул шкворнем по воздуху. Шкворень отлетел в сторону, а Кила закричал, но сперва почему-то нечленораздельно, а потом с соображением:

– Пымал! Сюды, Корней Егорыч!

Руки у Килы длинные, цепкие, ими он, как корнями, держал вырывающегося лесника, но бить, однако, не бил и боли не причинял. Подоспел Корней, выхватил длинный сыромятный ремень, молча и быстро, сопя от усердия, связал Мишку по рукам и ногам, уминая лесничонка и придавливая, словно непослушную дикую зверушку. Довольный ловкостью своей, одноглазый поволок парня к избушке.