Последний остров

Тропа вывела к дороге на Гусиновку. Мишка остановился. Вот этого он совсем не ожидал. Если мужики ушли в деревню, то след их там не отыщешь, да что проку и в том, коль он их опознает без улик-то, не совсем ведь они без царя в голове, эти гусиновские горлохваты. Голыми руками их не возьмешь…

Он медленно двинулся проселком, переводя дыхание и отыскивая ночные следы. Пройдя так с полкилометра, Мишка с облегчением вздохнул, будто бы ему шибко подфартило и он нашел золотой самородок с кедровую шишку – следы круто повернули на старую просеку, что уходила в сторону дальнего кордона на грань трех районов. Вот теперь надо бежать сломя голову, бежать и видеть далеко вперед, не мелькнет ли на сумеречных еще прогалинах тень человека, заодно стараться услышать самую малую малость в поведении просыпающихся птиц, особенно сорок. Если уж случится на пути сорока, то она непременно подскажет, где привычное и повседневное чем-то нарушено. Не раз ведь бывало находили друг друга заплутавшие грибники, ориентируясь на сорочиный переполох. Носится сорока, подобно челноку, от одного к другому и трещит на весь лес. Это не от ума сорочиного, а от ее любопытства, ей и на этого охота посмотреть, и на другого глянуть, вот и мечется как заполошная.

Старая просека, по которой бежал Мишка, не походила на обычные, что рубятся по кварталам. Эта разделяла районы и соседние лесничества. Сложилась она, быть может, еще до рождения деда Якова, а вот не зарастала почему-то. Даже хранила неторную колею, хотя места здесь тихие, жутковатые. Слева и справа огромными палестинами дыбился старый лес, оттесняя подальше на взгорья лишний свет и птичью мелкоту.

Мишка перевел дыхание, пошел медленнее, держась не середкой просеки, а правой, более затененной стороны. Так меньше он заметен издалека, да и прохладнее. Успел ведь уже притомиться, во рту пересохло. Зря он спозаранку чаю не попил, теперь и прохлада мочажинок не освежит, не утолит жажды, а только в пот вгонит. Но при случае сполоснуть лицо и шею не помешает.

Он пробежал еще с километр до конца лесной Палестины. Отсюда по низинке деревья не росли, лишь кусты ивняка грудились отдельными стайками да промеж них чернели высокие метелки вызревшего конского щавеля. И тут на влажном суглинке Мишка заметил еще следы – день или два тому назад здесь проехала телега. В одну сторону. Только запряжена в телегу была не лошадь, а корова. Явные же вот раздвоенные клешни, а не полукружья подков.

И снова как будто не было усталости. Бежал Мишка и вспоминал, у кого из гусиновских коровы приучены к упряжи. Кажется, только у троих. У двух солдаток и у Килы. Это прозвище длинного и вечно сонливого учетчика. Мишка даже не знал его настоящего имени. Кила и Кила, от болезни какой-то его так прозвали, потому, видать, и для фронта он оказался непригодным.

Так сколько же их там, двое или трое? И где это «там»? Что они задумали такое несуразное в привычной жизни, если поджогом хотели отвлечь лесника?

На крутояре, уже вовсю освещенном солнцем, Мишка потерял следы. Он прислонился к теплому стволу осины, огляделся и заслушался. Лес и прогалины с высыхающей травой жили привычной нешумливой жизнью. Шабаркались сами по себе первые сухие листья на молодых осинках, попискивали мелкие мыши, настроившие бесконечные пути сообщения в густой падалице разнотравья и древесного мусора, где-то на большой луговине поскрипывал дергач, а здесь, среди густерни ветвей, стеснительно тенькали синицы, хотя стесняться-то и некого – посерьезнее да покрупнее птиц рядом не было. И вообще, кажется, здесь давным-давно никто не нарушал сложившейся постоянности леса, лишь погода и менялась, так она везде непостоянная, всегда в смене то дня, то ночи, то хмурится, то солнцем радует, да еще времена года догоняют друг дружку.

Мишка достал лепешку, нехотя съел ее, не чувствуя вкуса, и раз за разом обошел взгорок в поисках следов. Далеко вертаться не хотелось, да и не было смысла. В сторону мужикам вроде бы некуда и незачем. Куда же они тогда девались, не в небеса же воспрянули. Значит, надо бежать дальше, может быть, до самого кордона к заброшенной избушке деда Якова. Там глухомань и болотины, люди туда добираются только по крайней нужде. Вот куда, наверное, в крайней надобности или для великой пакости от глаз людских подальше и потянуло Килу с Корнеем. Дружки они. Часто вместе промышляют на озерах и в лесу. Их же Мишка поймал весной с потравой. Тогда простил одноглазого, что топориком поигрывал, а теперь вот ищи его с новым приключением на свою голову.

Последний раз на кордоне Мишка был ранней весной, когда еще только-только начинал просыпаться лес. Посещение это хорошо запомнилось потому, что именно в тот день мать привезла с Юрги Аленку. А еще вдруг Федя Ермаков объявился, да не просто так, а комендантом лагеря военнопленных. Само собой, и фрицы в тот же день нагрянули. Что-то еще тогда случилось… Суматошный день-то выдался.

Дед Яков!

Сыромятин в тот день загубил олененка. Невзначай, конечно. Специально ведь Яков Макарович не стал бы скрадывать ни олениху, ни олененка.