Последний подарок Потемкина

Пятидесятипятилетний седой элегантный кавалер, которым восхищались и с которым дружили многие великие мира сего, был не только бесстрашным воином, влюбленным в войну, но и политиком, дипломатом и литератором. Именно из его мемуаров, а де Линь оставил нам тридцать два тома сочинений, мы, читатель, можем почувствовать терпкий вкус той просвещенной и революционной эпохи конца XVIII века… Потёмкин его обожал.

– «Чтобы нравиться, не обязательно быть правым», – процитировал князь громогласно один из известнейших афоризмов принца и, обняв обоих драчунов за плечи, стал потихоньку вклиниваться меж ними всем своим внушительным торсом. Ни дать ни взять рефери на ринге, разнимающий боксеров, вошедших в клинч.

– Я хочу ещё раз во всеуслышание повторить, что жертвы во благо отечества неизбежны и оправданы, – вывернулся откуда-то из-под могучей подмышки князя принц. И победоносно посмотрел на Софию де Витт.

– А вы лично, принц, могли бы пожертвовать своим сыном? – прищурила она огромные голубые глаза.

– Не дай боже! – тихо сказал атаман Головатый и перекрестил себя и дочь.

– Дом де Линей вот уже шесть столетий отдает на службу отечеству своих лучших сынов… Я готовил своего мальчика драться уже с детства, драться по-дворянски. Когда он был ещё совсем ребенком, я брал его с собой в сражения и вел прямо в огонь…

Это была чистая правда. Младший де Линь прекрасно помнил свой первый бой. Его отец тогда сказал: «Было бы здорово, мой маленький Шарль, если бы нас обоих хотя бы немножко ранили». И он, совсем ещё ребенок, смеялся и уверял отца, что ни ран, ни врагов не боится, чтобы доказать этому красивому, храброму, благородному рыцарю, что достоин быть его сыном.

– То есть, могли бы, – уточнила София.

Когда почти через год принцу Шарлю-Жозефу де Линю сообщат о том, что его сыну раздробило в бою голову ядром французской революционной армии, то тупой болью в отцовской груди отзовется это, сказанное им в тот вечер «да»…

Изида смотрела на них с невыразимым сарказмом «О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха! – скалилась она в дьявольской ухмылке, – эх, кому бы вложить в голову слова эти и мысли… Пожалуй, надо бы мне поискать писаку какого-нибудь… или поэта… Был вот Гёте германский, да уже задействован… да и кто-то из местных, пожалуй, нужен… Но уж только не Державин этот дубоватый… А вообще-то, чудны дела Твои, слов нет – только вой». И Изида задрала острую морду кверху, к воображаемому собеседнику. И завыла в голос. Все тут же замолчали, неприятно удивленные…

– Чегой-то она? – засомневался Светлейший, – вроде кормили. Странная псина. Может, больная? Так чего ее тогда во дворец нести, а? Только расстроим Матушку!

– Нет-нет, она просто устала от разговоров про жертвоприношения всякие, про страдания детские, – предположила добросердечная Сашенька.

«А вот это вряд ли», – скептически подумал Сенька и бросил быстрый взгляд на левретку, о чем тут же пожалел.

«Ты ещё жив? – вещал ее ответный взгляд, – ну и сиди себе, пока цел. Пока – это ключевое слово, понял? Недолго тебе тут в тепле отсиживаться, Симеон Авраамыч, чую, что недолго… Скоро назад, в блокаду, на холодок-с. Ты про жертвы, надеюсь, всё услышал? Вот заодно и свежей крови понюхаешь, представится такая возможность. С ароматом кисленьким гемоглобинного железа…»

– Да, тема жертвоприношений, пожалуй, себя исчерпала, – согласился Светлейший, – и, похоже, мы все от нее устали…

– Согласен с вами, князь, – поддержал его де Линь, – но перед тем, как ее закрыть, я бы все-таки хотел… Но был прерван на полуслове. Последнее слово всё-таки осталось за Софией де Витт.

– Посмотрите-ка, как клинок светится! – внезапно сказала она, подойдя к полотну Рембрандта почти вплотную, – страшным светом, неземным. И падает, падает ему на грудь, а острие смотрит прямо в горло. Вроде бы и повис нож, но ежели упадет, то точно в тело войдет бедному мальчику…

– А я вот больше на рукоять с самоцветами любуюсь, – сказал Светлейший застенчиво, как будто стесняясь того факта, что на этом, напоенном ужасом и драмой полотне, его взор привлекают всего лишь какие-то камешки, – что же это за самоцветы такие? Сапфиры что ли зеленоватые? Бывают и такие, хоть редко… Для изумрудов-то темноваты…

– Это, скорее всего, зеленый янтарь, – предположила София, – Балтика иногда такое чудо выбрасывает. Я похожий камень у князя Радзивилла видела, в Вильно…

«София – значит, мудрая по-гречески!» – произнес про себя Светлейший, глядя на нее и любуясь своим произведением. Подумал: «Ну, вот и всё – готова Софьюшка, пора посылать ее на дело, в Варшаву…»