Последний подарок Потемкина

Герой Советского Союза, старший лейтенант Алексей Тихонович Севастьянов погиб через полгода, облачным апрельским днем, защищая ладожскую Дорогу жизни. Ещё не набрав высоты, его МиГ-3, был расстрелян двумя, невесть откуда взявшимися, из весенних облаков вылетевшими «мессершмиттами» практически в упор. Прямо на взлете. Истребитель загорелся в воздухе, некоторое время шел по прямой, а затем вошел в резкое пике и под углом 90 градусов врезался в землю. Километрах в 12 от Ладоги, синевшей ещё нерастаявшим последним льдом, по которому всё шли и шли машины с беженцами из блокадного города…

Горящий самолет со смертельно раненым пилотом с шипением вошел в коричневую трясину небольшого торфяного болота, рядом с рабочим торфозаготовительным поселком номер четыре. Потом вязкая жижа сомкнулась и скрыла его в своей темной, непроглядной мгле…

«Аапа» – это топкое болото на лопарском наречии. Болот таких, с заболоченными участками в центре, окруженных топями с низкорослыми соснами, в Ленинградской области, на Карельском перешейке, многие тысячи.

Там, в глубине безымянного торфяного болота, в кабине своего истребителя пролежал Алёша почти тридцать лет. С орденом Ленина на груди, с удостоверением личности в нагрудном кармане, так навсегда и оставшись двадцатипятилетним. Он словно продолжал свой неумолимый полет – часы, остановившиеся в 13 часов 18 минут, пистолет, ракетница, планшетка. В планшетке партбилет, квитанция от 17 апреля 1942 года, удостоверяющая внесение двух тысяч рублей в фонд обороны страны, талоны на питание, записная книжка, деньги. Среди документов оказалось и предписание явиться в политотдел полка… Зачем? Потолковать с особистами? Дать дополнительные показания о задержании немецкого летчика? Или объяснить свою фразу: «Ещё неизвестно, от кого больше вреда – от немцев или от профанов, ничего не понимающих в летном деле». Об этом он так и не узнал, да и мы уже не узнаем. И может, оно и к лучшему…

Но быть пронесенным мимо Таврического сада и дворца Лёше все-таки выпало ещё раз. Последний. Когда 21 июня 1971 года процессия захоронения праха пилота, поднятого из болотного забытья, прошла через весь Город: от Смольного собора до Чесменского воинского кладбища.

Сотни тысяч ленинградцев, вышедших на улицы, смотрели на медленно движущийся бронетранспортер с орудийным лафетом, на котором был установлен гроб героя. Защитника Города. Двигаясь по Суворовскому проспекту, процессия вдруг остановилась на углу 9-ой Советской. Слева по ходу движения было видно украшенное башенками здание. Тот самый «дом Степнова», о котором так и не дорассказал Алёше Сенька… Тот самый угол, где далекой блокадной ноябрьской ночью 41-го навсегда расстались питерский подросток и младший лейтенант 26-го истребительного авиаполка. Постояв минуты три, словно давая возможность Алёше попрощаться ещё раз, процессия двинулась дальше. Теперь уже навсегда – в бессмертие…

Перейдя Суворский, Сенька на секунду остановился у кинотеатра «Искра». Несмотря блокаду и бомбежки он всё ещё работал. Крутили без конца «Большой вальс». Купленный советским кинопрокатом за год до войны, по личному повелению Сталина. «Большой вальс» был одним из самых любимых голливудских фильмов вождя, который смотрел его десятки раз. И всегда с неизменным удовольствием… С афиши улыбалась неведомой, иностранной, как казалось Сеньке, улыбкой актриса Милица Корьюс… Эх, не знала голливудская дива Милица, кстати урожденная подданная Российской империи, что мама ее и сестра умирают от голода в блокадном Ленинграде… Наверное потому и улыбалась так беззаботно, по-голливудски…

Ну, а если бы знала, то что? Апельсинов бы им прислала из солнечной Калифорнии? Там как раз в ноябре сезон цитрусовых в разгаре…

Тем временем пошел снег. Первый снег сорок первого года. Сенька в последний раз посмотрел в безмятежные глаза кинозвезды, вздохнул, поежился, поднял воротник пальтеца и тихой тенью поскользил по ночному ноябрьскому городу. Домой. В ушах его звучала нежная музыка Штрауса.

А снежинки кружились, падая на молчаливо замкнувшийся в своем горе, гордый, насупившийся город. Темный и пустынный. Снег потихоньку покрывал шпили крепостей и замков. Купола соборов и крыши дворцов, и памятники, уже задрапированные огромными полотнищами и камуфляжными сетями, в надежде укрыть их от зоркого злого взора врага, столь яростно жаждущего его погибели. Как будто чья-то непреклонная и всесокрушающая воля подталкивала его…

И только один памятник, ещё не замаскированный, не закрытый дощатыми щитами и мешками с песком, одиноко возвышался на площади близ реки. Протянув руку с растопыренными пальцами в сторону Нева-йоки, туда, где когда-то на острове, по соседству с Янисаари, росла раскоряченная священная сосна, последний Царь и первый Император, подмяв под себя лошадиную тушу своей огромной державы, словно снова спорил с ижорскими волхвами, пророчащими гибель его городу, упорно повторяя свое: «Не верю вам! У меня планида иная…»

Глава двадцатая Подарок Потёмкина