Последний подарок Потемкина

И, хоть от ужаса у него жутко заболел живот, Сенька дрожащим голосом сказал:

– Что хотите делайте, но я без еды отсюда не уйду. У меня там мама, тетя Фая, Эдик да Танька трехлетняя с голоду пухнут. Мне еда нужна…

Три пары глаз смотрели на него в упор с удивлением, смешанным с целой гаммой других чувств. Он набрался смелости и посмотрел прямо в самые страшные глаза. В рысьи глаза Кости-Подсолнуха, опасно горящие рыжими огоньками.

– Откуда прихилял этот духарной штымп, Раиса? – спросил тот.

– Так это ж покойного Дениски пасынок. Помните, приходила приятная такая евреечка, Фира. Так это ее сын. – Шо-то он на маланца не канает, куражный слишком. Пищит, но лезет. А ты что скажешь, Моисеич? Из ваших?

Соломон Моисеевич пожевал губами и сказал осторожно:

– У меня не сложилось определенного мнения… Глаза какие-то странные…

– Глаза и вправду дурные, да ладно, хер с ними, с глазами, меня там уже экспедиторы ждут. Он сгреб Сенькин сверток своей лапой и сунул в карман ученого по цацкам Соркина. Отнесешь в яму на Мальцевском. Отдашь асмодею Кузе. Пусть прогонит на ацетон.

И, не глядя на Сеньку, приказал:

– Раиса, дай духарику расфасовку муки, цихнара пачку, банку сгухи, спичек пару коробков и кусман хозяйки. Все, сеанс окончен. Целоваться необязательно.

И направился было к дверному проему, но Сенька, сам не веря звуку своего голоса, сказал тихо, но твердо:

– Вы ещё хлеб упомянули, помните? Буханку…

Все это время его мозг судорожно пытался перевести на нормальный язык, все нюансы блатной терминологии, с которой он был знаком весьма поверхностно.

Жесткие пальцы сжали ему кадык. Из рыжих глаз глянуло Зло. Настоящее, без шуток… Похожее на то, что он видел пару месяцев назад в Таврическом.

– Слушай сюда, ты, набор костей и банка гноя, – воняя сложной смесью прокуренных бронхов, гнилью зубов и чего-то неправильно переваренного или непереваренного вообще, прошептал ему в лицо Подсолнух, – ещё одна майса, и порву, как чарлик резиновую грелку…

И уже в дверях бросил Райке:

– Саватейку ржаного за кураж дай ему и балясины-отвесь какой-нибудь. И добавил, уже уходя, обращаясь к Сеньке на абсолютно нормальном, грамматически правильном, языке: – А ты парень подходящий, заходи, когда захочешь настоящим делом заняться. Человека из тебя сработаю…

Когда, прикрывая килограммовый кулек с мукой отворотами пальто и придерживая карманы, набитые чаем, мылом и спичками, он вышел на улицу, всё его существо ликовало от мысли, что сейчас, вот прямо сейчас, он принесет домой сытость. Пусть ненадолго, хоть на пару недель. Но эти две недели все они: мама, тетя Фая, Эдик и маленькая Таня будут засыпать с этим волшебным чувством. Чувством сытости. Эта эйфория быстро прошла, уступив место тревоге, как только Сенька заметил пытливый взгляд первого попавшегося ему навстречу прохожего с желтым блокадным лицом. И, хоть он благоразумно запихал хлеб в валенки, предварительно разломав буханку на две части, а балясину – небольшой шмат сала – положил в нагрудный карман, вид его фигуры с явно выпирающими карманами, похоже, вызывал подозрение. Больше всего хлопот доставляла банка сгущенки – сгухи, которую, он схоронил в штанах. Холодная банка елозила по всей мотне, вызывая непонятные ощущения, и здорово замедляла скорость передвижения. Шагов через пять-шесть Сенька вроде как приспособился и медленно, враскорячку, побрел, широко и бережно расставляя ноги, как пьяный матрос, сошедший на берег.

– Эй, как тебя, погоди! – раздался сзади окрик. Райка, в наспех наброшенном на плечи ватнике, быстро подошла к нему. – На вот, возьми, мамке отдай. Скажи, тетя Рая, передает поклон. – В руках у нее была плитка шоколада «Золотой Якорь».

– Но ведь фигурка-то по-настоящему золотая, правда, тетя Рая? – посмотрел он в желто-голубые глаза бывшей смолянки, слезящиеся на морозе.

– Ну, и иди на хер, полужидок придурошный! – сипло прорычала Ираида Сергеевна Обольская, – и, швырнув шоколад к его ногам, ринулась назад в тепло своего складского закутка. Сенька нагнулся было, чтобы поднять драгоценный пакетик, и тут же выронил промасленный кулечек с салом из заветного нагрудного кармана. Выпрямляясь и распихивая свои богатства назад по местам, он опять поймал на себе взгляд желтолицего. Тот, не отрываясь, смотрел на Сеньку, вернее на Сенькино пальто, ощупывая все его выпуклости не по-хорошему внимательными, страшными глазами. Сенька отвернулся и поковылял в сторону дома. Через несколько шагов, услышав скрип снега, он обернулся и увидел, что желтолицый блокадник бредет за ним, не отрывая тяжелых глаз от его пальто. Сеньке стало не по себе.