Последний полицейский

— Ну чего ты, Генри! — начинает она, не дав мне и слова сказать. — Я тебе оставила семнадцать — вроде бы — сообщений.

— Как ты узнала, где я?

— Почему ты утром бросил трубку?

— Как ты узнала, где я?

Вот так мы и разговариваем. Я натягиваю рукав куртки на ладонь и сметаю пепел с машины в снег.

— Позвонила в участок, — объясняет Нико. — Макгалли сказал, где тебя искать.

— Напрасно, — сержусь я, — я на работе.

— Мне помощь нужна. Серьезно.

— А я серьезно работаю. Ты не могла бы слезть с машины?

Вместо этого она вытягивает ноги и откидывается на стекло, как на спинку шезлонга. Ее зимнее пальто — теплая армейская шинель нашего деда. Я вижу следы от латунных пуговиц на краске служебной «Импалы».

Зря детектив Макгалли сказал ей, где меня искать.

— Я не собираюсь садиться тебе на шею, но я с ума схожу, а зачем человеку брат-полицейский, если от него никакой помощи?

— Действительно… — Я смотрю на часы. Снова пошел снег, легчайшие редкие снежинки.

— Дерек вчера не вернулся домой. Знаю, что ты скажешь: ну вот, они опять поругались и он сбежал. Но это не то, Генри, мы в этот раз не ругались! Даже не спорили. Мы готовили ужин. Потом он сказал, что выйдет, хочет пройтись. Я отвечаю: конечно, иди. Прибралась на кухне, выкурила косячок и легла.

Я морщусь. Кажется, сестре нравится, что она теперь может курить травку, и брат-полицейский не вправе ей выговаривать. Для Нико это как подслащенная пилюля. Затянувшись в последний раз, она бросает сигарету в снег. Я наклоняюсь, подбираю обмусоленный окурок и держу двумя пальцами.

— Не ты ли заботилась об окружающей среде?

— Теперь уже не слишком забочусь, — возражает она.

И снова садится прямо, поднимает толстый ворот шинели. Сестра была бы красивой, если б занялась собой: причесалась и время от времени высыпалась. Она похожа на фотокарточку нашей матери, если ее смять, а потом кое-как разгладить.

— Ну вот, уже полночь, а он не возвращается. Я позвонила — не отвечает.

— Пошел в бар, — предполагаю я.

— Я обзвонила бары.

— Все?

— Да, Генри.

Баров теперь много больше, чем раньше. Год назад был «Пинач», «Грин мартини» и, в общем, все. Теперь заведений полно, одни с лицензией, другие пиратские. Есть и просто квартирки, где хозяин поставил кассовый аппарат и айпод на столике, а пиво держит в ванне.

— Значит, зашел к приятелю.

— Я звонила. Всех обзвонила. Он пропал.

— Никуда он не пропал, — говорю я.

А чего не говорю, так это, что, если Дерек сбежит, сестрице следует только радоваться. Они поженились 8 января, в первое воскресенье после интервью Толкина. Кажется, то воскресенье побило рекорд по числу заключенных браков, и вряд ли этот рекорд будет перекрыт. Разве что 2 октября.

— Ты мне поможешь или нет?

— Я же сказал, не могу. У меня дело.

— Господи, Генри, — вздыхает она и, уже не разыгрывая безмятежности, соскакивает с капота, тычет мне пальцем в грудь: — Лично я бросила работу, как только узнала, в каком мы дерьме. Я это к тому, что зачем теперь тратить время на работу?

— Ты три дня в неделю подрабатывала на фермерском рынке. Я расследую убийства.

— Ох, извини. Ну прости меня. У меня муж пропал.

— Какой он тебе муж!

— Генри…

— Вернется он, Нико. Ты же сама понимаешь.

— Правда? А с чего ты так уверен? — Она топает ногой, сверкает глазами и, не дождавшись ответа, спрашивает: — Что у тебя за дело такое важное?

«Да чего уж там?» — думаю я и рассказываю ей про дело Зелла, объясняю, что я сейчас из морга и тяну за ниточку. Пытаюсь внушить, что веду серьезное расследование.

— Постой-постой… Висельник? — вдруг обиженно надувается она. Ей двадцать один год, моей сестре. Совсем ребенок.

— Возможно.

— Ты сам сказал, он повесился в «Макдоналдсе».

— Я сказал, что так это выглядит.

— И этим ты так занят, что не найдешь десяти минут на поиски моего мужа? Потому что какой-то съехавший псих повесился в «Макдоналдсе»? В туалете, сука!

— Нико, перестань…

— А что такого?

Терпеть не могу, когда моя сестра сквернословит. Я старомоден. Она — моя сестра.

— Извини. Но погиб человек, и моя обязанность — выяснить, как и почему.

— Да, да, извини. Но пропал человек, и он мой муж, и я, представь себе, его люблю!

Голос у нее срывается, и я понимаю: все, игре конец. Она заплачет, и я сделаю все, что она попросит.

— Ну перестань, Нико. Не надо так. — Поздно, она всхлипывает, приоткрыв рот, и со злостью утирает слезы кулаком. — Не надо.

— Просто, когда все так… — Она горестно разводит руками, охватывая все небо разом. — Не могу я быть одна, Генри. Сейчас — не могу.

Ледяной ветер проносится по площадке парковки, засыпает глаза снегом.

— Понимаю, — говорю я, — понимаю.

И, несмело шагнув вперед, обнимаю сестру. Дома шутили, что ей достались все способности к математике, а мне — весь рост. Мой подбородок на добрых шесть дюймов выше ее макушки, и она рыдает, уткнувшись мне носом куда-то в солнечное сплетение.

— Ну-ну, детка. Все хорошо…

Она задом выбирается из моих неловких объятий, глотает последний всхлип и закуривает новую сигаретку, прикрывая ладошкой золотую зажигалку. Зажигалка, как и шинель, и марка сигарет у нее от деда.

— Так ты его найдешь? — спрашивает она.