Последний полицейский

— Постараюсь, Нико. Хорошо? Большего я не могу обещать.

Я выдергиваю зажатую в уголке ее губ сигарету и закидываю под машину.

* * *

— Добрый день. Я хотел бы поговорить с Софией Литтлджон, если можно.

Здесь, на площадке, хорошая связь.

— Она сейчас у пациентки. Можно узнать, кто звонит?

— Да, конечно. Нет, просто… жена моего друга наблюдалась у… простите, а как правильно называть акушерок? Доктор Литтлджон или?..

— Нет, сэр. Просто по имени. Мисс Литтлджон.

— Да. Ну так вот, жена моего друга наблюдается у… мисс Литтлджон, и она, как я понял, родила. Вроде бы сегодня утром.

— Сегодня утром?

— Да, поздно ночью или рано утром. Друг ночью оставил сообщение, но я не поручусь, что правильно его понял. Все спутано, чертовы помехи на связи, и… алло?

— Да, я слушаю. Вероятно, это ошибка. Не думаю, чтобы София принимала роды. Утром, вы сказали?

— Да.

— Простите, как вас зовут?

— Неважно. Это не имеет значения. Неважно.

* * *

В штаб-квартире я решительным шагом прохожу мимо троицы «ежиков», которые болтаются в комнате отдыха у автомата с колой и хихикают как ненормальные. Никто из них мне незнаком, и они меня не узнают. Ручаюсь, никто из них не сумеет по памяти процитировать «Фарли и Леонарда», не говоря уж об уголовном кодексе Нью-Гэмпшира или конституции Соединенных Штатов.

В отделе я выкладываю все, что собрал, детективу Калверсону. Рассказываю о доме, о записке «дорогой Софи», о заключении доктора Фентон. Он терпеливо слушает, переплетя пальцы, и потом еще долго молчит.

— Ну ты понимаешь, Генри… — медленно начинает он, и этого более чем достаточно. Я не хочу слышать продолжения.

— Я знаю, как это выглядит, — перебиваю я. — Знаю.

— Нет, ты послушай. Это не мое дело. — Калверсон чуть откидывает голову. — Если тебе приспичило его раскрыть, раскрывай.

— Приспичило, детектив. Правда.

— Ну и ладно.

Я сижу перед ним еще секунду, потом возвращаюсь к своему столу, снимаю трубку стационарного телефона и начинаю поиски бестолкового Дерека Скива. Начинаю с того, что уже проделала Нико, — обзваниваю бары и больницы. Добираюсь до мужской тюрьмы и ее филиала, а также до шерифа в Мерримаке. Дозваниваюсь до приемного покоя конкордской и Нью-гемпширской больниц и до всех известных мне больниц в соседних округах. Дерека нигде нет. Никто не подходит под описание.

Снаружи на площади плотная стайка «божьих людей», которые суют брошюрки прохожим, голосят нараспев, де, нам только и осталось, что молиться. В молитве единственное спасение. Я равнодушно киваю и прохожу мимо.

* * *

И вот теперь я лежу без сна, потому что уже ночь на среду, а в глаза мертвому Питеру Зеллу я взглянул во вторник утром. Это означает, что его убили поздно вечером в понедельник, и, может быть, с его смерти уже прошло почти сорок восемь часов. Так или иначе, срок истекает, а я ничуть не ближе к установлению и задержанию преступника.

Поэтому я лежу в постели и гляжу в потолок, сжимаю и разжимаю кулаки, а потом встаю и открываю жалюзи, выглядываю в окно, в пасмурную темноту с горсткой звезд в прорывах туч.

— Знаешь, что я тебе скажу? — шепчу я, поднимая палец и тыча им в небо. — Пошел ты!..

Часть II Не-пренебрежимая вероятность

Вторник, 22 марта

Прямое восхождение 19 05 26.5

Склонение –34 18 33

Элонгация 79.4

Дельта 3.146 а. е.

Глава 6

— Просыпайся, сладенький! Проснись-проснись-проснись!

— Алло?

Вчера вечером, ложась в постель, я выключил домашний телефон из розетки, а сотовый перевел в режим вибрации, поэтому сегодня приятный сон об Элис Кечнер прерывается не тревожным звонком, в котором визжит, врываясь в окно и поджигая мир, Майя, а мягкой дрожью тумбочки, проникшей в сон мурлыканьем кота, разлегшегося на коленях у Элис.

А теперь в ухо воркует Виктор Франс:

— Открывай глазки, милок. Разлепи сонные гляделки, Усатик Макги!

Я с трудом разлепляю глаза. Снаружи темно. Голос Франса нелепо и настойчиво шепчет в трубку. Я смаргиваю сон и успеваю напоследок поймать образ Элисон, сияющий в ореховой комнате домика в бухте Каско-бей.

— Извините, что разбудил, Пэлас. Нет, постойте. Не буду извиняться, — в голосе Франса прорывается придурковатое хихиканье. Он явно под кайфом, накурился марихуаны или еще чем-то накачался. «Летает выше спутника», как говаривал мой отец. — Нет, извиняться мне не приходится.

Я снова зеваю, разминаю шею и смотрю на часы: 3:47. Ночь.

— Не знаю, как вам спалось, детектив, а мне не слишком. Мне, лично мне. Только начну отрубаться, как что-то мне твердит: Вик, малыш, это же мертвый час. Золото льется по трубам. Я сажусь в кровати, нашариваю выключатель, хватаюсь за тетрадку и ручку с мыслью: «У него на меня что-то есть. Он не стал бы звонить, если бы не нарыл на меня чего-то». Представляете, я веду счет, верите? Повесил на стену тот большой постер с оставшимися деньками и каждый день вычеркиваю один.

Сквозь рваный монолог Франса прорывается барабанная дробь и электрическое пианино, завывания и пение огромной толпы. Виктор веселится на каком-то складе. Возможно, на Шип-Дэвис-роуд, к востоку от города.