Последний полицейский

— Кто говорит? — Теперь голос звучит сухо, холодно, официально.

— Я — детектив Генри Пэлас, — отвечаю я. — Из полиции Конкорда в Нью-Гэмпшире.

Он вешает трубку. Лист вяза, за которым я следил, пропал. Поискав глазами, я нахожу его на земле — черная клякса в серой слякоти газона. Перезваниваю Биллу Эддсу, но тот не отвечает.

У телефонной будки стоит суетливая старая дама с проволочной магазинной тележкой. Я поднимаю палец, извиняюсь улыбкой и звоню Биллу Эддсу в третий раз, уже не удивляясь отсутствию ответа, а потом связь вдруг вовсе прерывается. Отец Наоми выдернул провод из розетки в кухне или гостиной, убрал телефон в шкаф, как убирают вещь, которая больше не понадобится.

— Простите, мэм, — говорю я, придерживая дверь старушке с тележкой. Она спрашивает: «Что у вас с лицом?» — но я не отвечаю. Ухожу из библиотеки, жую кончик уса, держусь рукой за сердце, зажимаю его ладонью, чтобы не выскочило. Это надо же, как спешит! Это надо же — просто вскачь! И я бегу по мокрому газону к своей машине.

* * *

Конкорд — маленький город, шестьдесят квадратных миль со всеми пригородами. Доехать от центра до больницы, когда на дорогах пусто, — десять минут. Времени не хватает, чтобы во всем разобраться, но достаточно, чтобы почувствовать: разберусь, уже зацепился, я раскрою это убийство. Эти два убийства одного убийцы.

Вот я уже на перекрестке Лэнгли-паркуэй и Девятого проезда. Надо мной больница, как детская модель замка на холме — в окружении пристроек, автостоянок, офисных и лабораторных флигелей. Новое крыло не достроено и никогда не будет достроено. Штабеля балок, стеклянные панели, леса, затянутые брезентом.

Я заезжаю на стоянку, сижу в машине, барабаня пальцами по рулю.

Билл Эддс неслучайно отреагировал так, как отреагировал, и причина мне известна.

Отсюда вытекает второй факт, а за ним тянется третий.

Это как войти в темную комнату и увидеть слабую полоску света под дверью на противоположной стене. Открываешь дверь — она ведет в следующую комнату, где чуть лучше видно, в стене напротив опять дверь, и под ней тоже свет. Так и идешь вперед, комната за комнатой, и в каждой все яснее.

Над главным входом ряд круглых лампочек. В прошлый раз, когда я здесь был, все горели, теперь две темные. Вот и всюду так. Мир распадается по частям, одна часть загнивает скорее, другая медленнее, все дрожит и рушится заранее. Ужас близящейся катастрофы сам по себе катастрофа. Самая малая смерть не проходит даром.

Сегодня за изогнутой конторкой в вестибюле нет волонтеров, только на кушетке сидит семья, тревожно жмутся друг к другу мама, папа и малыш. Все оборачиваются ко мне, будто ждут плохих новостей. Я виновато киваю им и останавливаюсь, осматриваюсь, вспоминая, где тут лифт В.

Мимо спешит медсестра в комбинезоне, вскрикивает: «Ах, ты!..» и поворачивает обратно.

Кажется, я вспомнил, куда мне надо, и делаю два шага, но тут в заклеенном глазу взрывается острая боль. Ахнув, я вскидываю руку, будто стряхиваю ее — некогда!

Болит, потому что, как говорила доктор Вилтон, обматывая мне бинтом голову: «нехватка обезболивающих препаратов».

Факты связываются друг с другом, освещаются в сознании и складываются в картинку, как созвездие. Но радости нет, никакого удовольствия, потому что лицо болит, и бок болит там, где в него врезался пистолет, и затылок, ушибленный о стену. Я думаю: «Пэлас, ты тупица!» — потому что, если бы мне вернуться в прошлое, четче увидеть происходящее, скорее разобраться, я раскрыл бы дело Зелла и не было бы дела Эддс. Наоми не умерла бы.

Раскрываются двери лифта. Я захожу.

В кабинке никого нет, только я — высокий и спокойный одноглазый полицейский, бегающий пальцами по кнопкам, как слепой по шрифту Брайля, в попытке вычитать ответ.

Я катаюсь несколько раз вверх и вниз.

— Где? — спрашиваю себя я. — Где это можно спрятать?

Потому что где-то в этом здании есть место вроде собачьей конуры Туссена. Там прячут товар на продажу и неправедные доходы. Но в больнице столько разных закоулков! Кладовые и перевязочные, кабинеты и холлы — тем более в такой взбаламученной, урезанной, застывшей посреди ремонта больнице. Мест сколько угодно.

Наконец я сдаюсь, выхожу в подвал и нахожу кабинет доктора Фентон за моргом. Маленькое безупречно чистое помещение, украшенное живыми цветами, семейными снимками и плакатом Михаила Барышникова. «Большой балет, 1973». Фентон при виде меня неприятно удивлена. Так удивляются садовому паразиту или, скажем, еноту, от которого вроде бы уже избавились.

— Что?

Я рассказываю, что мне нужно, и спрашиваю, сколько времени это обычно занимает. Она морщится, словно это слово уже ничего не значит:

— Обычно?

— Да, обычно.

— Обычно от десяти дней до трех недель, — говорит она, — хотя, учитывая, кто теперь работает на Хазен-драйв, скорее от четырех до шести недель.

— Так… ясно… а вы не могли бы сделать это к утру? — спрашиваю я и жду презрительного хохота. Собираюсь с мыслями, готовый упрашивать.

Но Фентон снимает очки, поднимается и заботливо оглядывает меня.

— Почему вы так стараетесь раскрыть это дело?