Последний приказ Нестора Махно

Немногим больше года назад, в апреле 1918-го, Нестор Махно собрал под черные знамена анархистов первый свой отряд. Имея свои определенные взгляды на социальную справедливость и устройство общества без власти и угнетения, атаман вступил в вооруженное противостояние с войсками Директории Украинской Народной Республики под командованием Симона Петлюры и австро-германскими оккупационными частями.

— Начнет палить, да. Он же гонористый, а если еще и успеет набраться с утра, так точно палить будет. Но, я так думаю, мы организуем ему право первого выстрела, пусть потешится. А там уж как решишь, батько… — рыжий двухметровый здоровяк залез себе в карман, и на громадной ладони возникла жменя патронов. — У меня есть там один должничок… вот он маузер Никифора и зарядит.

— Холостые? — Махно взял из рук рыжеволосого великана один из патронов и стал его разглядывать вблизи. — А точно заменят? Он, демон, метко стреляет, замечено…

— Ну конечно, Нестор Иваныч! У тебя же есть для этого контрразведка! — рыжий похлопал себя по груди кулаком, да так, что комната наполнилась глухим звуком. — Я буду рядом. Все срастется, не сомневайся, батька!

— Да я ж ниче… — Махно пристально посмотрел снизу вверх на своего громадного начальника корпусной контрразведки Лёву Задова. — А вот пули проверь, Лёвка… Не надобно мне тут жертв напрасных, не надобно…

— Есть проверить! — Лёва нехотя козырнул и отправился во двор, где пальнул пару раз во влажную после снежной зимы землю. — Холостые! Факт!

Махновцы готовились к встрече с атаманом Никифором Григорьевым, рейды которого по югу и центру Украины наводили ужас на местное население. Хрупкий нейтралитет в отношениях атаманов был нарушен подтвержденными разведкой слухами о мародерстве и расстрелах крестьянского населения григорьевцами. Махно и сам не отличался мягкотелостью, но, когда дело касалось земледельцев — опоры его армии в губерниях центральной Украины, речи о прощении быть не могло.

Градус противостояния усилился, когда Задов доложил своему командиру о слухах, что бродили в его полках.

— Разве настоящий ваш батько, коли у него золотого запасу нема? Что ж за атаман такой, если войско своё прокормить не может? — агитировал Григорьев, и слова его действительно вносили смуту в стройные ряды батькиной армии.

— А с чего это? Красный комдив Григорьев нежданно-негаданно разбогател? — искренне удивился Махно, когда ему в красках доложили подробности выступлений в массах вечно пьяного Никифора.

Задов тогда достал клочок бумаги, исписанный химическим карандашом, и, чтобы не ошибиться, зачитал:

— Слитков золотых — 124 килограмма, серебра — 238 пудов, монет царской чеканки достоинства разного — больше миллиона штук.

Махно присвистнул и вопросительно посмотрел на своего начальника контрразведки.

— Это где ж красный комдив такой куш ухватил?

— В Одессе, батько… — ответил Задов.

— Прощелыге и пьянице Никифору одесские банкиры денег ссудили? — Махно хитро ухмыльнулся. — Думаю, даже залога не попросили…

— Та никого он не спрашивал, ты ж понимаешь, Нестор Иваныч. Госбанк они взяли. Как французики сбежали, Григорьев в Одессу зашел, ну, и две недели там керував[39]. Из порта эшелонами добро вывозили — интервенты ж эвакуировались со скоростью ветра и все оставили. А банкирам тоже досталось, да. И всему их племени люто досталось, хорошо, если в живых оставляли. Ты ж знаешь, как он нашего брата ненавидит.

Махно сел на стул, взял из глиняной миски два грецких ореха и, выругавшись, раздавил их друг о друга:

— Вот этого не люблю. Лёва, ты ж тоже жид?

— Самый шо ни есть. Юзовский. С одиннадцатой линии.

— И шо, Лёва, большая семья у тебя? — Махно перебирал орехи, отделяя перепонки от сердцевины.

— Двенадцать нас было. Шесть братьев, шесть сестер. Я седьмой по счету. А чего интересуешься, батько? Ты уже выспрашивал, я всё рассказал, — удивился Лёва.

— Та смотрю на тебя и думаю, ежели бы твоих обидели, ты как, долго бы думал?

— Та не… — коротко стриженый здоровяк достал револьвер, крутанул его на пальце и продолжил. — Сначала пальну, а потом «руки вверх».

Нестор взял еще пару орехов и с хрустом их раздавил. В этот момент уголки его рта несколько опустились, и появился злобный прищур, будто и не орехи он давит вовсе, а какого-то ненавистного клопа.

— Вот и я смотрю, что паршивец Никифор творит, и думаю — он же грабит от души и без разбора. И мужика от сохи обирает тоже. Это как, Лёва? Селяне жалуются. Это ж не чуждый классовый элемент, да? Это свои, Лёва! Сентовских ограбил и сказал, что это мои сделали. Ну что за гаденыш, а?

— Да всех он уже извел… Ворошилов за голову атамана Григорьева награду объявил, сто тысяч. И по пятьдесят за его помощников, а за Сентово[40] — факт известный, батько… Дюже крестьяне в обиде. Такое прощать нельзя, Нестор Иваныч…

— Ты, Лёва, потерялся… Совет решил — надо действовать. Приговор вынесли. Нечего меня уговаривать….

Орехи хрустели под силой нажима рук Махно.

— Что можно, а что нельзя — я буду решать.

— Прости, Нестор Иваныч. — Лёва несколько смутился, но все равно продолжил. — Так какие будут распоряжения, атаман?