Последний рейс

Александр наметанным глазом удовлетворенно прикинул, что в первой тоне центнеров десять-двенадцать будет, но вот ценной рыбешки пока мало, впрочем, еще рано для нее: сырок пойдет позже, добрый муксун в сентябре, а нельма и осетр под занавес путины.

Рыбаки еще добирали из кошеля свою первую добычу, а Валов с Денисковым уже хлопотали у костра рядом с бригадным сарайчиком. В большой кипящий котел Александр бросил сперва десятка три окуней. Как только глаза у рыбешек побелели, велел Борису вычерпать окунишек до единого, взамен побросал туда поротых шурогаек.

— Щуку надо пороть, потому что заглотыши в ней, — скорее для себя сказал Валов, вздохнул и еще сообщил: — Вообще-то для настоящей тройной сперва ерш нужен.

— Да-а… — поддержал Борис бригадирское сожаление.

— Что ты понимаешь! Да-а… — обиделся Александр. — Без ерша уха не уха.

— А я что говорю?! — обиделся и Денисков.

— Ну ладно-ладно, ха… Вот куда ерш подевался?.. Те года от него продыху не знали, так из мережи и не выбирали, когда неводили. Ну, на зиму, известное дело, несколько мешков наморозишь его, для ухи. Уха-а из ерша, я те дам! С охотки иной раз так похлебаешь… бригадир прищелкнул языком.

Вычерпали из котла и сомлевших шурогаек. Эту рыбешку отложили в отдельную чашку, на любителей. Теперь Александр торжественно заложил в ушицу большие ломти нельмы. Ко времени этой церемонии уже вся бригада собралась у костра, и десять пар непохожих глаз в единодушном, роднящем предвкушении следили за короткопалыми сильными руками старшого. Осталось заправить варево луком, перцем, лавровым листом. Тройная уха, благоухая немыслимыми ароматами, засветилась золотой густотой в алюминиевых рыбацких чашках.

В тот день сделали еще одну тоню. Непривычный к такой работе, Борис вечером кое-как дотащился до сарая и бросился на свой матрац, отказавшись от ужина. И потянулись потом дни, похожие друг на друга тупой напряженностью всех ноющих мышц. Денисков механически вставал на рассвете, автоматически делал что прикажут, обедал и ужинал, подчиняясь инстинкту желудка, но все это как-то без души, бессознательно. Мозг его старательно исполнял лишь одну функцию — управлял движениями работающего тела. Так прошло две недели.

А потом Борис ожил, прозрел, обострились его слух и обоняние, он снова стал воспринимать окружающий мир и себя начал ощущать в этом мире, на его обском немеренном просторе, значительной живой фигурой. Борис понял, что организм его втянулся в ритм тяжелой работы. Теперь и работалось ему легко, в охотку, а главное, исчезло чувство беспомощности. Он видел одобрительную поддержку товарищей и задним числом понял, как терпеливо несли они на своих плечах ту часть труда, которую он должен был, но не мог сперва вносить в бригадный котел. Прошло несколько дней, и Борис сделал еще одно маленькое, но важное для себя открытие: бригадир теперь держал его рядом не из опекунских соображений, а уже чувствуя постоянную необходимость в нем.

— Ты, брат, растешь не по дням, а по часам, — шутил Валов. — Ты, Борис, прирожденный рыбак. Не усеку никак, что тебе в Тюмени делать-то!

Наконец пошла по Оби ценная рыба. Повалил в сети и невода сырок. Потянулись вниз к рыбозаводам плашкоуты и самоходки с муксуном, которого здесь ласково именуют максимчиком. Обский царь осетр, от-жировав в верхних заливах и урайчиках, покатился вниз, к губе, оставляя часть своего несчитанного косяка в сетях, неводах, ловушках… Задымили поселковые и рыбозаводские коптильни. Невидимая жизнь развернулась на великой реке и по ночам: приглушенный рокоток моторов, осторожный стук уключин — потом вдруг бешеный рев «Вихрей» и рыбнадзорских глиссеров, эхо выстрелов…

Валов всегда-то был удачлив в работе, а нынче и вовсе его бригада показывала высший класс: в день уже делали по три-четыре тони — успевай принимать рыбу. На Сатыгинский песок по очереди ходили две «пэтээски», до отказа набивая холодильные трюмы ящиками с ценной рыбой. В Сатыгу из парткома рыбозавода привезли переходящий вымпел.

Борис Денисков полностью отдал себя этой речной жизни, бригаде, находя в нехитрых, но ясных интересах рыбацкого коллектива свое место.

Денисков почти не замечал, чем живут его товарищи, что происходит в бригаде и рядом, в забытой богом деревушке. А когда окреп физически, то на радостях воспринимал все в радужном свете: мужики и парни казались ему сплошь добродушными, деревенька романтичной, работа прекрасной. И Сенька Грачев даже после того недосказанного у магазина тоже оставался в его глазах симпатичным парнем.

В горячке работы Денисков недели три не отлучался из рыбацкого стана в Сатыгу. Да и нечего там было делать: единственная нужда — сигареты — не беспокоила его, из дома взял с собой несколько блоков «Опала». Зато Семен Грачев уходил туда каждый вечер, порой и не отужинав, возвращался с рассветом. Однажды и Борис отправился в деревню сразу после второй тони, наскоро проглотив обед: накануне он сломал расческу.