Последний рыцарь

Так что страха не было, и в момент своего последнего заклинания Лукиллиан испытывал лишь любопытство. Как это будет? Что он почувствует в момент смерти? Кто был прав: он, считающий, что в миг смерти перед глазами проносится вся жизнь? Или, может, Хиония, которая верит, что перед смертью вспоминается самый счастливый день? Если права была эта старая пройдоха, то какой день он увидит?

В миг, когда сияние поглотило его и Аида, Лукиллиан получил ответ на свой вопрос…

…Лучики солнца отчаянно пробиваются в закрытое светлыми шторами окно. В воздухе пахнет ванилью и вишней – Лукиллиан не знает, почему, но от этого спокойней. На кровати, большой и белой, как облако, отдыхает уставшая роженица, она задремала с улыбкой на губах.

Из соседней комнаты доносятся громкие голоса и смех – собравшиеся гости поздравляют молодых родителей. По коридорам носится прислуга, готовящая праздничный банкет.

Лукиллиан несмело входит в белую комнату. Он впервые в жизни что-то делает несмело. Он смотрит на одну из акушерок, которая держит на руках что-то маленькое, завернутое в кружевное одеяльце. Акушерка поднимает взгляд на Лукиллиана и улыбается.

– Это девочка, лорд Арма. Хотите ее подержать?

– Традиции велят отцу быть первым из мужчин, коснувшимся дитя, – тихо отвечает Лукиллиан, не сводя глаз с ребенка.

Ему неспокойно. В его душе, уже пожившей и уставшей, снова бурлят ураганы страстей, совсем как в юности. Но таких чувств он еще не знал, и это позабытое ощущение новизны молодит его.

Новые чувства сильнее тех, что жили в нем раньше, это он знает наверняка. Ему, всегда далекому от любой веры, вдруг кажется, что в этой комнате произошло таинство, нечто такое, что он мог бы назвать святым. Как странно…

В комнату влетает его сын. Он пьян, он смеется, он смотрит на отца.

– Ну же, папаша, не дрейфь! Возьми ее, тебе же хочется, вижу!

Лукиллиан поспешно кивает. Ему страшно касаться кружевного свертка, он и сам пока не понимает, почему. Но еще больше его пугает то, что ребенка сейчас схватит его нетрезвый сын – и обязательно уронит!

Он берет ее на руки. И в этот миг, когда он впервые прижимает ее к себе, все становится на свои места. Чувство, что ворвалось в его душу, – любовь, но другая, не такая, как раньше. Он любил своих родных, любил своих женщин и своих детей. Однако он никогда еще не сталкивался с такой абсолютной, всепоглощающей и всепрощающей любовью. Он уже знает, что обречен любить этого ребенка, что бы она ни сделала, сколько бы разочарований ему ни принесла, и эта любовь спасет его, искупит все грехи, которых в его прошлом осталось немало.

Хотя вряд ли она будет испытывать или разочаровывать его. Он держит ее на руках, такую нежную, розовую, хрупкую, и чувствует силу, присущую разве что прародительнице их клана. Он смотрит в младенчески серые глаза и знает, что однажды они станут чайно-карими, совсем как у него.

Он держит на руках свое бессмертие, свое величайшее наследие. Лукиллиан уже свыкся с мыслью, которая раньше так пугала его: однажды он умрет. Он привык думать, что исчезнет, канет в Лету, и его больше не будет. Но теперь он понимает, что сам он умрет – но то, чем он был, продолжит существовать. Его дела, мысли и желания перейдут к этой девочке, а она подхватит их и понесет вперед, чтобы однажды тоже передать кому-то, и с ее помощью его воля не умрет никогда.

Она будет продолжением его, вот так уж странно получилось. Не его старший сын, что-то кричащий гостям, не другие его дети. Она, только-только вошедшая в мир. Лукиллиан чувствует, что связан с нею тысячами невидимых нитей, прошивших его насквозь. И она это знает! Пока весь дом гудит, вопит и хохочет, она молчит, и Лукиллиан молчит. Она не плакала при рождении – удивительный дар, который уже говорит о многом. Она устремляет на Лукиллиана серьезный взгляд бесцветно-серых глаз и смотрит, запоминает, узнает. В поместье Арма сейчас только двое молчат – он и она.

– Дитя необходимо наречь, – напоминает о себе секретарь клана, заглянувший в комнату. Ну конечно. Традиция велит дать ребенку имя в первые минуты жизни.

Лукиллиан неохотно протягивает младенца своему сыну; его руки дрожат. Он не хочет отпускать ее, хочет продлить миг первого знакомства со своим будущим. Но сын не берет сверток, он снова смеется и с пьяной бравадой бьет отца по плечу.

– Пап, знаешь, что? У меня для тебя подарок! Помнишь, сколько подарков я зажал на твой день рождения и на Новый год? Тебе ж нечего дарить! Но сейчас я рассчитаюсь за все, да еще наперед! Я позволю тебе дать имя моему первенцу!

– Ты уверен? – смущается Лукиллиан. – Это великая честь…

– Да ладно тебе! Всего лишь имя! Не понравится – сменит!

Лукиллиан едва не высказывает все, что о нем думает, но сдерживается. Вот поэтому он никогда не был близок с сыном. Его наследник, плоть от плоти, не мог понять слишком многого.

А она поймет. Ему кажется, что она улыбается ему, хотя улыбки нет, младенец спокоен.