Последний самурай

Хозяин наш был британец, но женился на местной. Выращивал бананы — там почти все выращивали бананы, — и еще его назначили британским консулом. По-английски никто особо не говорил, мы по-испански ни бум-бум, но бриджу это, естественно, не мешает.

В общем, мы прожили там пару недель, и взбрело мне в голову прокатиться по окрестностям — дороги такие, что лучше бы никаких, и наш хозяин инспектировал поместье в основном верхом. Я одолжил лошадь — крупная, сильная, родословной почти никакой, зато выносливая. Седло — большой кожаный квадратный короб, огромная лука в серебряных заклепках — не верх элегантности, но удобно. И я ускакал, а с собой проводником взял мальчика с плантации. Мальчик вскоре занервничал, замахал руками — дескать, надо возвращаться, а я, как ты помнишь, по-испански ни слова. Не послушался его — мы как раз въезжали на склон, я желал поглядеть на равнину сверху.

В конце концов мы забрались на холмы и попали в деревушку. Вокруг ни души. Я хотел пить, спешился, пошел искать воду. Из дома выбежала женщина, вся в слезах — сказала что-то непонятное и указала вверх по дороге.

Я снова сел в седло и поехал вверх по дороге. Проводник сопровождать меня решительно отказался. Дорога свернула, и я увидел… короче говоря, я увидел такое, о чем в больших компаниях рассказывать не так занимательно, как о моих гипотетических подвигах. Солдаты, много могил и крестьяне, под прицелом махавшие лопатами. Меня заметили, стали стрелять, — естественно, я галопом ускакал прочь.

Он положил в чашку три ложки сахара и залил их кофе. Разломил круассан, намазал маслом и вареньем из гуавы.

Он сказал:

Разумеется, я говорю и полагал тогда — ничего не поделаешь, можно только спасать свою шкуру. Но на обратном пути меня это грызло. Я все думал: а вдруг, если бы я выехал в поле, это бы их остановило? Вдруг хватило бы свидетеля, чтобы их остановить? Однако там такая глухомань. Меня бы пристрелили, бросили в канаву, никто бы и не узнал. Но на обратном пути я все думал об этом, и так и эдак. Не могу тебе описать, каково на это смотреть — на эту дыру, от которой отвернулся Господь. Я подумал: будь я проклят, если весь остаток жизни буду себя уговаривать, что не трус. Я подумал: что-то ведь можно сделать.

Ближе к вечеру я вернулся на плантацию и рассказал хозяину, что видел. Он объяснил, что другие плантаторы зачищают индейцев, пытаются зачистить — привезли новую технику, им больше не нужна толпа народу с мачете. Индейцы сопротивлялись, цеплялись за свои деревни, приехали войска — индейцев убивали — ничего не поделаешь — власти чудовищно коррумпированы.

Ну, естественно, я понимал, что идти к властям жаловаться толку нет. Примчаться и в одиночку всех спасти по-прежнему так себе идея. Но меня вдруг посетила гениальная мысль. Ты слышал о Рауле Валленберге?

Нет?

Ну конечно, ты еще мал. Во Вторую мировую он был шведским консулом в Будапеште. Пришли нацисты, стали высылать евреев в концлагеря. А Валленберг стал выдавать шведские паспорта! Евреи стояли в очереди на вокзале, ждали, когда их распихают по вагонам и отправят на бойню, и тут появлялся Валленберг и говорил эсэсовцам: Этот человек — шведский гражданин, я вам запрещаю его забирать! Разумеется, ни один из них не говорил по-шведски! Волшебно!

Так или иначе, я сказал моему другу, что нет ничего проще — надо смотаться туда с кипой британских паспортов, раздать их, и дело в шляпе!

Мой хозяин оказался в пренеприятнейшем положении. Он обильно нес околесицу, которую я позабыл, — что-то про священный долг консула, — по-моему, он все-таки не произносил «священный», но смысл ясен. По моему убеждению, едва ли существует способ достойнее служить королеве, нежели предоставить ее защиту несчастным крестьянам, которых расстреливают вооруженные головорезы! Это убеждение я высказал и ему — он был очень расстроен, но, честное слово, ничего не мог поделать. Беда была в том, что он прожил там слишком долго — ему было что терять, его положение станет невыносимым. Я сказал, что он женат на местной, — может, среди правонарушителей есть и ее родня.

Он понимал, что я не слишком доволен, и ему все это тоже мало нравилось. Наконец он предложил сделку. Он сказал, что мы играем в пикет и он ставит содержимое некоего сундука. Что именно в сундуке, он не помнит; если я выиграю, все мое. А я поставлю тысячу фунтов.

Я согласился, поскольку больше ничего не оставалось, но предложение было совершенно несусветное. Пикет неплохая игра — пожалуй, для двоих одна из лучших, — но она больше зависит от случайности, нежели бридж, а к тому же я в нее толком не вникал, и в смысле мастерства, насколько пикет допускает мастерство, у меня особого преимущества не было. Играй мы в бридж, я, безусловно, выиграл бы, хотя он играл неплохо; а так я не мог поручиться за исход.