Последний самурай

Игра вышла отвратительная с первой до последней минуты. Карты мне выпали плохие, играл я без блеска — старался выиграть, стабильно проигрывал. Заподозрил уже, что проиграю свою тысячу, а к спасению бедных ублюдков не приближусь ни на шаг. И когда у меня остались последние пятьдесят фунтов, я подумал, Да ну его к черту, играть так играть — либо Господь хочет их спасти, либо нет, вот мы вскорости и узнаем.

Разумеется, мне тут же подвалила удача. Мы уже играли пять часов — и я три часа отыгрывался, а потом еще три добивался сундука. Под конец мы уже были как трупы — в голове стучит, глаза сухие, как камни, — и в сравнении с ним я еще был красавец. Очень сомневаюсь, знаешь ли, что он, когда мне это предлагал, сознавал, на что идет, — что он будет играть на тысячу фунтов и право обречь на гибель невинных людей. Не представляю, каково ему было защищать это право 11 часов кряду. В конце концов он бросил карты на стол — на меня не смотрел, — сказал, что мы увидимся утром, и пошел спать. В дверях обернулся. Сказал, что, если британскому подданному будет нанесен урон, консул обязан выразить властям протест в самых сильных выражениях.

Я кинулся к сундуку — а внутри целая стопка паспортов и какая-то официальная на вид печать.

Паспорта были устаревшие — одному Богу ведомо, сколько они там хранились, не удивлюсь, если консульство, а с ним и паспорта передавались из поколения в поколение с прошлого столетия, — с описанием внешности, а не с фотографиями. Я разрешил себе поспать четыре часа. Утром несколько часов заполнял эти паспорта, раз 50 или 60 написал волосы: черные, глаза: черные, кожа: смуглая. Графу имя оставил пустой, рассовал их по седельным сумкам и ускакал.

В общем, ты бы видел лица этих солдат, когда первый крестьянин предъявил британский паспорт! Мой друг внушил мне крохи испанского, хватило сказать «Этот человек британский подданный», и я стоял среди черноволосых, черноглазых и смуглых верных подданных королевы и надеялся только не лопнуть от смеха. И что прекраснее всего, не докажешь, что это неправда, — гватемальских документов ни у кого не было.

Вышла некая польза. Одни индейцы и в самом деле по этим жалким бумагам приехали в Великобританию. Другие ушли в горы к партизанам.

Короче говоря, провернув такое дело, я вошел во вкус. Мы нынче перед бумажками тушуемся — моя мать была египтянка, отец из Венгрии, в обеих странах веками освященная бюрократическая традиция, и я показывал нос официальным структурам с неописуемым трепетом. Едва попробовав, осознаешь, до чего это просто! Обычно и вопроса никто не задаст — раз сказал, что ты датский консул, большинству и в голову не приходит усомниться. Я стыжусь, поистине стыжусь тех случаев, когда не прикидывался полномочным представителем той или иной иностранной державы.

Я сказал:

А вы хоть что-нибудь успели в Западном Папуа до депортации?

Он сказал:

Ну, по визам кое-кому удалось выехать из страны, а вот ввезти их в Бельгию оказалось нелегко. Зря я, конечно, ее выбрал, у них там с юмором нелады, но мне стало скучно играть датчанина инуитского происхождения, и в «Хэлло!» был мой портрет с Паолой, я подумал, это лишний раз поддержит мою версию, и вообще, у меня французский ничего себе. Мать, понимаешь ли, училась в швейцарском пансионе — ее мать была ливанкой, и устрашающе космополитичной притом, — там девочек заставляли учить французский, немецкий и английский, а за проступки итальянский. Собственно говоря, так она и познакомилась с моим отцом. Ее за какое-то ужасное нарушение школьных правил приговорили к неделе итальянского, она вышла за дверь и поймала машину до Монте — решив, видишь ли, что, поскольку она самостоятельна и богата, доучиваться ей необязательно. Отнесла в ломбард золотой крестик, который носила в школе, — она была, разумеется, мусульманкой, но крестик служил скорее бижутерией, — и все деньги, какие были, просадила на фишки. 28 — ее любимое число. Не могла проиграть. Мой отец проигрывал всю неделю, но просек, куда дует ветер, и тоже поставил на 28, — едва удача вернулась, ему хватило ума ее не упустить, и, когда мать ушла, он отправился за ней. У отца были причины проклинать школу; мать тотчас невзлюбила венгерский, язык, который, говорила она, девочке в школе навяжут, разве что если она изобразит 120 Journées de Sodome[139], и не согласилась выучить ни единого слова; послушав, как арабский продирается сквозь сухой отжим отцовского венгерского акцента, она объявила, что не подпустит отца к своему родному языку, и велела ему ограничивать издевательства английским и французским (немецкий он презирал, хотя говорил хорошо), на каковых наречиях мои родители только и беседовали весь свой брак.

Я так понял, он не хочет говорить про Западное Папуа.

Я боялся, что в любую минуту он меня выгонит, поэтому цапнул еще пару блинчиков и круассан и дипломатично поинтересовался:

Ваш отец тоже исповедовал ислам? Я видел у вас Коран XI века и сделал вывод, что вы мусульманин.