Последний самурай

Он сидел в кресле и страшно серьезно и внимательно смотрел на экран. Засмеялся, когда леди Брэкиелл сказала: В случае если вам придется обручиться, то я или ваш отец, если ему позволит здоровье, уведомим вас об этом факте. Смеялся и другим шуткам. И вскоре я напрочь позабыл о нем.

А потом, через какое-то время, вспомнил и покосился на него, проверить, нравится ли ему фильм.

Он сидел, склонив голову набок. На щеках слезы.

Он сказал

Это не поможет.

Я выключил видео и нажал на кнопку перемотки.

Он сказал

Это все равно не поможет, а времени у меня мало. Они уехали всего на несколько дней. Стоит попробовать еще раз.

Он сказал

Нет, в каком-то смысле это все же помогло. Мне надо написать несколько писем. И это будет очень непросто, потому что, мне кажется, следует написать о том, что я их люблю. Так уж положено. Почему-то мне всегда было трудно говорить им об этом. Наверное потому, что из всех живых существ на свете я по возвращении домой мог испытывать какие-то чувства только к собаке. Нет, я, конечно, часто говорил им эти слова, но то была ложь. А я не хочу лгать в своем последнем предсмертном письме. С ложью можно жить, но умирать нельзя. Как бы больно ни было потом читать эти письма.

Он сказал

На это понадобится время. Ты можешь уйти или остаться. Как хочешь, тебе решать.

Я сказал, что останусь, если он, конечно, не против.

И пошел следом за ним наверх, в кабинет. Он уселся за стол, разложил перед собой несколько чистых листов бумаги и вывел на одном: «Дорогая Мария»...

Я уселся в кресло. Взял книгу древнегреческого врача Туцидида и стал читать главу о застое крови в трубчатых органах под действием ядов.

Прошло часа два. Я поднялся и подошел к столу. Он сидел и смотрел на листок бумаги, на котором было выведено всего два слова: «Дорогая Мария».

Он сказал

А произошло все по чистой случайности. Я довольно долго пробыл в Бейруте, но там были и другие люди, прожившие в этом городе тоже достаточно долго. Порой кажется, что вот-вот тронешься умом, наблюдая за тем, что там происходит. Но впадать в безумие и отчаяние просто некогда — дел полно. Массу времени тратишь на то, чтобы организовать транспорт, который довезет тебя до нужного места, где, судя по слухам, что-то происходит. Или же пытаешься завязать контакты, или занят чем-то еще, но ты всегда, постоянно занят. И все равно не забываешь об этом ни на секунду, даже когда просто сидишь, пьешь и болтаешь с людьми. Как-то раз, находясь там, я вдруг обнаружил, что делать мне совершенно нечего. Только думать. Лежать на полу и размышлять о том, чем тут может помочь Клинтон или ООН. И не отвлекаться на мысли о том, стоит ли договориться с тем или иным человеком о джипе. Глупо. Прежде, перед тем как куда-то отправиться, я почти всегда шел к своим знакомым и выпивал с ними. И эти люди, они всегда или почти всегда помогали мне уладить дела и проблемы, как и я помогал им, если мог. А тут вдруг я почувствовал, что вся эта наша система взаимовыручки разваливается на глазах. Все разваливается просто на глазах.

Он сказал

Прямо не знаю, что им и написать.

Он сказал

Когда человек начинает думать, что бы такое сказать другому человеку, как бы сделать так, чтобы ему понравилось, что ты сказал, разве нет в этом привкуса снисходительности? Как тебе кажется? Или я должен сказать...

Он спросил

Знаешь, чего бы мне действительно хотелось?

Ну, если отбросить очевидное...

Он сказал

А ты наглый тип, вот что я тебе скажу! Извини...

Я сказал

Что?

А потом сказал: О, ничего страшного, все в порядке. Чего бы вам сейчас действительно хотелось?

Он сказал

Мне бы хотелось рыбы и чипсов. Хочешь рыбы с чипсами? Почему бы нам не пойти куда-нибудь и не поесть рыбы с чипсами? А уж потом, когда вернемся, я закончу эту писанину.

Я счел это добрым знаком. Но, возможно, он просто искал предлог оттянуть неизбежный и неприятный финал. А может, осознавал, что ищет этот самый предлог, а в действительности ему вовсе не хочется делать этого.

Мы вышли на Хай-стрит. И зашли в ближайший паб, где он заказал треску и чипсы. И мы сидели и ели, а другие посетители, наверное, думали, что он мой отец.

Дома мы в основном питались сандвичами с арахисовым маслом и джемом. Или, для разнообразия, с арахисовым маслом и медом. Я старался есть свою порцию трески как можно медленнее, чтобы растянуть удовольствие. Он съел два чипса и кусочек рыбы, а потом сказал:

Ну и дерьмо! Как они умудрились испортить такие продукты, ума не приложу. Просто есть невозможно.

У него был такой вид, точно его сейчас вырвет, и тогда я сказал, что лично я считаю все очень вкусным. И могу даже доесть его порцию, если он не возражает.

Он протянул мне свою бумажную тарелку, мы вышли из паба и двинулись по Хай-стрит, и я ел по дороге.