Последний шедевр Сальвадора Дали

– «Атомная Леда» – мой первый шедевр. – Голос художника просочился в сознание Анны. – Мне исполнилось сорок четыре, когда я закончил работу. Самое время для создания наконец чего-то особенного, ты не находишь? А «Атомная Леда», несомненно, шедевр. «Насколько я знаю – а я верю, что знаю наверняка, – в «Атомной Леде» море впервые изображено не соприкасающимся с землей, так, будто вы можете просунуть ладонь между морем и берегом и не намочить ее. Так, по-моему, проецируется на плоскость воображения один из наиболее таинственных и извечных мифов о происхождении человеческого из соединения «божественного и животного», и наоборот»[20]. А, вообще, это ностальгическая картина. Я хотел прокричать миру, как скучаю по своей родной Испании, поэтому и наградил море скалами родного Кадакеса.

«Ах да, – вспомнила Анна. – На заднем плане там определенно скалы».

– А вот «Гала со спины…» – это совсем другой Дали, ты не находишь?

– Ну, конечно! – Девушка была счастлива. Художник выражал или по крайней мере изображал неподдельный интерес к ее мнению. Хотя в данном случае оно было вполне очевидным. Трудно представить себе две более непохожие друг на друга картины, чем та, что наполнена многочисленными смыслами, разнообразными цветами, обилием предметов и сюжетов, и та, что являет собой лишь простое изображение обнаженной женщины со спины.

– Знаешь, я должен признать свою неправоту. – Дали поерзал на своем пиджаке, будто хотел показать, насколько ему неудобно говорить об ошибках. – Все-таки я должен благодарить Мадрид не только за дружбу с Лоркой. Было и в «Сан-Фернандо» кое-что полезное. Искусство изображения драпировки там преподавал божественный Хулио Ромеро де Торрес. Если бы не его уроки, вряд ли мне удалось бы с такой геометрической точностью построить на картине складки простыни. Ей-богу, те, кто считает математику чуждой живописи, непроходимые глупцы, ибо я не встречал наук, более тесно переплетенных между собой. – И он стукнул кулаком по земле, подтверждая серьезность высказывания.

– А что еще будет в «Зале Сокровищ»? – В Анне вновь проснулось любопытство к задуманному художником детищу. Дали так живо описывал будущее, что девушке не составляло никакого труда воочию видеть зал и картины, украшавшие стены красного бархата, и даже посетителей, неторопливо перемещающихся от полотна к полотну и тщетно старающихся разгадать тайны художника.

– Ну, конечно же там будет «Галарина»! Я начал ее в сорок пятом, как и «…Леду», и писал три года по три часа в день. Я назвал ее так потому, что Гала к этому времени стала для меня Форнариной Рафаэля. Раньше я писал Гала с двумя бараньими отбивными на плечах, что намекало на мое желание проглотить ее. Но в «Галарине» она заняла высшую ступень пьедестала и превратилась в корзинку с хлебом.

– В корзинку с хлебом? – в недоумении повторила Анна. – Но там нет корзинки с хлебом.

Ну вот, она уже спорит с мастером. Совсем сбрендила!

– Как это нет?! Как это нет?! – Дали легко поднялся с места и теперь нависал над сидящей Анной, гневно подрагивая усами.

– Но там только Гала! – Дальше девушка говорить не решилась. Упоминать вслух одну обнаженную грудь, выпущенную из-под блузки, ей было стыдно.

Зато художник ничего не стыдился:

– И они еще зовут меня сумасшедшим, когда не видят явного! Скрещенные руки Гала – переплетенные прутья корзины, а ее грудь – горбушка. Разве это не очевидно?

– О! – только и смогла произнести Анна.

– Ладно, хватит о «Зале Сокровищ». А то тебе потом будет не интересно приходить в музей. – Художник вынул из кармана часы и присвистнул:

– Почти четыре. Это мы уже три часа без какой-либо пищи. Нет, это никуда не годится. А я еще удивляюсь, откуда этот упадок сил. Чтобы Дали по своей воле прекратил разговор о Театре-музее – это неслыханно. Все дело в голоде. Посмотри, на той стороне вроде приличное кафе. Я бы позволил себе чуррос.

– О! – Красноречие снова покинуло девушку. Она думала о том, что давно пора распрощаться и спешить на поезд, но как это сделать, чтобы не нанести смертельной обиды?

– У них наверняка есть телефон. Позвоним, справимся о ситуации.

– О! – Теперь восклицание приобрело оттенок благодарности.

Художник бросил на спутницу хмурый взгляд, Анна прикусила губу: «Разокалась, как клуша какая-то».

– Поднимай мольберт и пойдем! – Дали направился к кафе и, дойдя до витрины, остановился, с интересом разглядывая крендели, пончики, торты, печенюшки, конфеты и другие сладости, выставленные за стеклом.

– Как думаешь, – спросил он подошедшую Анну, – есть у них чуррос?

– Надеюсь, – вежливо откликнулась она, радуясь тому, что избавилась от дурацкого «О».

– «Надеюсь», – передразнил художник. – Я бы на твоем месте не разбрасывался этим словом. В нем столько высокого смысла, что произносить его всуе неприемлемо. Надежда – это то, что держит нас на плаву. Только надежда и хранила меня в Америке. Надежда на возвращение.

Глава 5

«Я разделался со своим прошлым так же, как змея сбрасывает старую кожу».