Последний (СИ)

— Прости, — отмахнулась она. — Просто, знаешь… я ведь смотрела много фильмов о вампирах и в книгах о них читала. Так вот, никогда не слышала, чтобы хоть один из них говорил, что ему меньше сотни лет. Я ожидала услышать «150» или «300», но никак не «78». Получается, ты родился, — девушка помедлила, подсчитывая, — в 1925-м? И где?

На лице Валианта появилась глуповатая улыбка.

— В городе Реймс на северо-востоке Франции.

— Никогда не бывала там, — улыбнулась Ривер. — Каков он из себя? Реймс…

— За то время, что я его знал, он бывал… — Валиант помедлил, — разным.

— Ох, да. Ты же долго в нем жил, верно? Наверное, при тебе он динамично менялся?

Валиант кивнул.

— Я встретил разруху и восстановление родного города. Восстановление сначала после Первой Мировой, затем разруху и реквизицию в начале 1940-х, а потом новый виток восстановления. Если задумываться об этом и быстро прокручивать все это в голове, казалось, что Всевышний играет с нашим городом, как с конструктором.

Ривер улыбнулась.

— Ты религиозен?

Валиант пожал плечами.

— Я не особенно задумывался об этом, но мой отец был верующим человеком. Он много говорил со мной, и, думаю, часть его взглядов плотно отпечатались в моей картине мира. Например, после рассказов отца я начал тяготеть к Америке еще в детстве, потому что благодаря американским пожертвованиям из фондов Карнеги и Рокфеллера наш город удалось восстановить после Первой Мировой войны, которую я не застал. На мое детство пришелся рассвет литературного движения Le Grand Jeu[16], я застал лучшие годы в начале 1920-х, когда город восстанавливался, и этот процесс сопровождало творчество Рене Домаля и Роже Жильбер-Леконта. Мой отец был преисполнен восхищения этой литературной группой и привил мне схожие чувства к ней. Особенно примечательным было то, что знаменосцы Le Grand Jeu быстро отошли от доморощенного сюрреализма и занялись глубинным изучением эзотерики и метафизики. Домаль особенно в это погрузился. В его стихах была какая-то своя завораживающая мрачная сила:

Я живьем с себя кожу сдираю,
Оттого что люблю тебя, матерь обличий,
Обличий лишенная! Тебя истязаю,
Истязая на этом прокрустовом ложе
Мой человеческий облик постыдный;
С тобой, лишенной границ и размеров,
Я лежу на чудовищном брачном ложе
И хочу обернуть тебя своей кожей…

Ривер смущенно поджала губы, поняв, что не слышала прежде ни слова о том, что сейчас рассказывал ей Валиант. Она не чувствовала себя сильной в мировой истории и в иностранной поэзии, поэтому смогла произнести лишь:

— Сильные стихи…

— Прости, — улыбнулся Валиант, заметив смущение на лице девушки. — Надо думать, тебе вряд ли интересны стихи малоизвестного ныне любителя эзотерики прошлого столетия. Да и военные подробности, насколько я успел понять, малоинтересны нынешней молодежи.

— Ты говоришь, как старик, — усмехнулась она.

— Мне можно, — хмыкнул Валиант, — мне семьдесят восемь. В общем, не думаю, что стоит сейчас пускаться в рассказы о последовавшей Второй Мировой Войне. Думаю, эту тему довольно подробно раскрывают и на школьных уроках истории.

— Рассказывают, — кивнула Ривер, — но от очевидца рассказ все равно будет иначе звучать. Погоди, Реймс… Эйзенхауэр ведь именно там обосновался в конце войны? Ты его видел?

Валиант кивнул.

— Видел. В нашем городе, как ты верно заметила, располагался его штаб после того, как в 44-м войска союзников освободили Реймс.

— С ума сойти! — воскликнула Ривер. — Господи, в это так трудно поверить!

Валиант невольно улыбнулся, не сумев проигнорировать ее реакцию.

— Наша семья немного поспособствовала успеху союзников, — пожал плечами он. — Мы тогда, разумеется, старались осторожничать, но ликвидировали приличное количество нацистских солдат еще до прихода союзников.

Ривер изумленно распахнула глаза.

— Вы их… съели?

Глаза Валианта сделались холодными.

— Это меньшее, что можно было сделать с этими варварами, — строго сказал он. — Ты осуждаешь нас за то, что мы сделали с ними, но не осуждаешь нацистов?

Ривер тут же покачала головой.

— Нет. Нет, конечно. Я… я просто интересовалась, — она вздохнула. — Ладно, прости. Лучше не будем о войне, хорошо? Расскажи мне о своем отце кое-что. Ты упоминал, что он проводил исследования, искал истоки вашего мифа. А еще, пока ты был в бреду, ты говорил что-то об Эквадоре и своем отце по-французски. Что там произошло? Казалось, что ты плохо относился к этой поездке, но я не разобрала ни слова.

Валиант оставался довольно мрачным.